Говори

Глаза Игоря, выражение его глаз, которое не изменилось с детства, стоп-кадр: вот Игорь смотрит на меня, я разобрал его игрушку, это был трансформер, – смотрит со страхом и обожанием.

Стоп-кадр – Игорь смотрит на меня и говорит, что он не хочет работать журналистом.

Стоп-кадр – Игорь теребит рукав рубашки, поднимает на меня глаза: мы с ней решили пожениться, – страх и обожание в его глазах.

Потом мне позвонили. Игорь просил позвать меня. Хотел, чтобы я был с ним оставшиеся дни, чтобы я с ним поработал.

Мир покрывался трещинами, тонкими глубокими расколами, мир качался.

Ему очень трудно было сидеть на стуле. Нет, сидел он неподвижно, но ему казалось, что он двигается, ерзает, пытается встать. Страх сводит лопатки, плечи, легкие, и кажется, что в комнате совсем нет воздуха, и он совсем не может сделать вдох.

Два дня, осталось два дня – и его не станет насовсем. Очень боюсь, я очень боюсь засыпать! Самый страшный сон на свете – знать, что закроешь глаза, чтобы больше никогда их не открыть. В сознании человека не умещаются такие понятия, как «вечность», или «никогда», или – «смерть».

Я не могу поднять не него глаза. Сижу за столом напротив, обхватив голову руками и упершись локтями в зацарапанный пластик. Пепел жжет между пальцами.

– Транквилизаторы, – я стараюсь говорить уверенно. – Скоро станет легче.

– Посмотри на меня.

Посмотри на меня посмотри на меня посмотри на меня посмотри на меня посмотри.

Я смотрю, и когда он видит в моих глазах тревогу, он начинает кричать. Он брызжет слюной и слезами, задыхается и путается от вырывающихся слов. Кричит, что, для того чтобы я смотрел на него, надо было стать смертником. Для того чтобы я любил его, надо умирать. Теперь он умирает – так значит, самое время его полюбить.

Воздух кончается быстро, и силы тоже. Он просто плачет, тихий, как всегда, красивый маленький братишка.

– Самый честный способ добровольно уйти из жизни – единственно честный, – перестать дышать, – всхлипывает Игорь.

– Жень, мне страшно, – жалобно, как в детстве, признается он в том, что я и так знаю.

Пауза.

– Где Таня?

– Они не могут ее найти.

Пауза.

– Жень, а как меня? Куда – потом?

– Здесь есть крематорий.

Я встаю со стула, склоняюсь над ним и обнимаю. У нас остается две ночи. В первую из них я сижу в кабинете у себя за столом и тупо смотрю на бумаги, разбросанные по всей поверхности стола. В своем отсеке Игорь истошно орет всю ночь напролет. У него все никак не садится голос. Влад хочет пойти к нему, но я приказываю оставаться на месте. Пусть орет. Потому что ничего не сделать. Потому что я сам все пытаюсь, пытаюсь, пытаюсь крикнуть – и не могу. Получается только змеиное шипение.

К утру брат затихает.

* * *

Вторую ночь мы проводим в камере. Игорь крепко держит меня за колени, мы сидим на полу, и я стараюсь не дышать. Я не могу понять, сошел ли он с ума, действительно ли не выдержала его психика – или это я свел его с ума много раньше. Я решаю, что это не важно, и продолжаю молчать. Слова могут убить любовь, более того – убить ее может любое неловкое движение, нечаянный звук. Игорь спрятал лицо в моих коленях. Он счастлив. Он получил все мое внимание, теперь он центр моего мира. Иногда я поднимаю голову и смотрю на настенные часы в коридоре. Пытаюсь взглядом заставить секунды идти медленнее. У меня не выходит.

* * *

Игорь улыбается замученно и почти счастливо. Точно, обезумел. Он все смотрит и смотрит мне в глаза, одной рукой сжимая мои пальцы. Во вторую вводят яд. Наплевать на правила. Я без пяти минут комендант этого проклятого места, мне можно все.

Владу потом приходится разжимать мою руку, потому что я сам не могу. Откуда-то из зрительской ложи на меня смотрит лицо Константина Вячеславовича. Старческое, укоризненное, злое.

Я почему-то бешено настаиваю, чтобы брата отпевали. Это дикость, но со мной боятся спорить. Потом кладу заявление на стол коменданта. Он пытается меня отговорить, как может, я его длань наказующая, рука правая, Дарт Вейдер вековечной смертоносной звезды. Вместо увольнения дает больничный. Мне к тому моменту становится все равно.

Потом снова начинается дикий ор умирающего животного. Поднимаюсь, чтобы пройти в отсек с камерами, и обнаруживаю, что я у себя дома. Потом выясняется, что ору я сам.

Мне становится дико смешно. А потом – страшно.

* * *

Таня обнаруживается в доме нашего деда. Пустой мир. Анна Палей писала картины о многоярусном мире, но тот мир, что простирается слева и справа от меня, позади и впереди – это пустой мир, холодный, пепельный.