Говори

ТАТЬЯНА

Игорь стонет во сне. Я засыпаю под его вздохи, мне снится пустой жаркий город, белая ночь, мне снится, как мы идем по пустой линии – Женя, Игорь и я, мы идем до набережной, идем к воде.

Я вижу, как Женина рубашка промокает от пота и липнет к спине. Я тянусь к нему и никак не могу достать, я все время отстаю, как бы ни прибавляла шаг, они идут впереди и я не могу их окликнуть.

Мы выходим к воде, но это не Нева, это – залив. Ядовитые мелкие волны, мутная вода, серо-зеленое небо, как будто затмение, как будто небо наливается тяжестью, и вот-вот начнут падать спутники и ракеты. Никакого гранита, асфальта – только серый горячий песок.

Перед нами здание, бесконечно высокое серое здание, такие называли раньше хрущевками, только не с таким количеством этажей. Женя делает шаг к воде, наклоняется, я так боюсь, что он дотронется до этой ядовитой воды, захочет умыться. Он садится на корточки, я, наконец способная его догнать, опускаюсь на колени рядом с ним. Песок колет кожу.

– Женя, Женя, послушай, – говорю я.

Но он внимательно смотрит на воду, на женщину в воде.

– Вам туда, – говорит она и протягивает руку к дому.

Я смотрю на нее и вижу, что это – кукла, старая, измочаленная временем китайская подделка под Барби, у меня были такие в детстве, папа делал для них деревянную мебель.

– Не слушай ее, – я хватаю Женю за руку, но он поднимается, и я встаю вместе с ним. – Не слушай, пойдем отсюда, пойдем.

Он уже открывает железную дверь подъезда, и Игорь молчаливо следует за ним. Я снова не могу их догнать, я так и иду позади, задыхаясь, легкие жжет горячий воздух, мне очень страшно.

Мы попадаем на первый этаж, это бесконечно длинный темный коридор, вереница закрытых дверей друг напротив друга, невысокие толстые старухи в аляповатых кимоно семенят по коридору, открывают и закрывают двери, заходят в комнаты. Одна из старух подплывает к нам, я смотрю на ее дряблое лицо, круглое сморщенное яблоко, с чудовищным, потрескавшимся на щеках гримом гейши.

– Пойдемте, вам наверх, – говорит она.

Мы идем за ней по коридору, одна из дверей открыта, я заглядываю внутрь и вижу металлическую печь.

– Когда я умерла, меня не кремировали, – говорит старуха, – и тогда я встала и пошла работать сюда.

– Женя, Женя, пойдем отсюда, не слушай ее, она мертвая! – кричу я, только никакого Жени нет, и Игоря нет тоже, я иду по коридору одна, а вокруг семенят одинаковые мертвые старухи. Они доводят меня до лифта, я плачу, вырываюсь, но не могу остановить это процессию.

– Куда я иду? – задыхаюсь я.

– Тебе надо наверх, к главврачу, – говорит старуха и нажимает кнопку лифта.

Кабинет главврача – маленькое квадратное помещение на последнем этаже, голубые стены с розовыми облаками. Облака медленно извиваются, плывут по стене. Я всматриваюсь и вижу, что это – семимесячные зародыши и новорожденные младенцы, скрученные, сросшиеся друг с другом. Я хочу закричать и не могу.

У стола стоит главврач – женщина со светлыми волосами, лет тридцати пяти, высокая, строгая.

– Где Женя? Где Игорь? – задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь я.

Она качает головой и смотрит мне в глаза.

Меня усаживают в кресло для инъекций, привязывают руки. Я плачу и не могу остановиться, главврач кивает одному из санитаров, мне в вену вводят иглу, и я просыпаюсь.

Часть III

Титаномахия

ЭРОС

Перформанс представлял собой игру в массовое самоубийство в режиме реального времени. Сотни людей вышли на площадь, поднесли пистолет к виску, поднесли пистолет ко рту, прицелились в живот. Скажем fuck насильственной смерти. Игорь стоял среди коллег с канала. Таня размахивала пистолетом-пустышкой где-то в сердце толпы. День был солнечный и погожий и это – это все – выглядело даже в каком-то смысле красиво.

По сигналу несколько сотен человек нажали на спусковые крючки и мягко опустились на землю. Пятнадцать, четырнадцать, тринадцать, двенадцать, одиннадцать, десять.

Абсолютный Расстрел. Неизбежный Предел революций. Отрицаний тотальных нахальная сбудется цель. Город застыл. Девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре. Три, два, один – и застрелившиеся мужчины и женщины встали. Одна женщина осталась лежать на земле. Чудовищная ошибка. Инга.

И жемчужные зубы, как злые ножи, разомкнутся, а потом будет то, что всегда происходит в конце.

Светило солнце.

* * *

Когда его после всех судов перевезли наконец в наше учреждение, несколько дней я не ходил к нему. Я взял отгул. Комендант испугался: мне не свойственно брать отгулы. Лежал на кресле в библиотеке и, высоко запрокинув голову, смотрел на потолок. С потолка шел снег. Стена стала кинопроектором, на котором безостановочно мелькали слайды моей – нашей – жизни. Я прокручивал вперед и назад, какие-то кадры зависали, мерцали и рябили, не хотели уходить. Какие-то я пытался стереть силой мысли. Не выходило.