Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура

В примечании к этому стихотворению, написанном позднее, Державин указывает, что «река Волхов, текущая по иловатой почве, имеет воды мрачныя, однакож довольно тихия и местами на обоих берегах ея растет лес» [Державин: III, 687] (напомним, что в первой песни Буало, переведенной Хвостовым, чистый ключ оказывается художественней, «чем нагло в быстроте с горы ревущий ток, который за собой уносит ил, песок»). Наконец, хвостовскому поэту, мирно влекущему свои дни на брегу «приятных и спокойных вод», Державин противопоставляет образ старого русского песнопевца, сидящего на берегу горделивой реки и оплакивающего, подобно древнему Оссиану, почивших друзей и героев:

И бард мой с арфой ветхоструннойХоть, сидя на холму, поет,Но, представляя вечер лунной,Он тихий голос издает [Державин: II, 305].

В этом контексте заключительное обращение Державина-Волхова к адресату послания звучит издевательски двусмысленно:

И ты, в Наядах быв известной,

Не завсегда волной шуми;Но розовой рукой, прелестной,Вздохнув, Меналка обойми.С Бионом, Геснером, Мароном,Потомства поздняго в умеТвердясь, пастушьим, сельским тоном,С кузнечиком светись во тме [там же].

В позднейших примечаниях к этому стихотворению Державин писал, что здесь он намекал Хвостову на то, чтобы тот держался лучше скромного («нижайшего»!) пастушескаго рода, а «не надувался за Пиндаром» [там же: 307], как в оде «К Барду» и другом хвостовском послании к Державину, опубликованном в «Друге Просвещения» («Министр, герой, певец…»). Хвостов, прочитав эти строки, недоумевал: почему Державин счел его стихи напыщенными, когда они весьма простые и ясные? Но певец Кубры сам подставил себя: в оде «К Барду» он, как мы видели, смиренно отказывается от высокопарных песнопений «полубогов» и оставляет себе скромный удел петь лилею и незабудочки в пастушеском роде (в «Друге Просвещения», помимо од и притч, Хвостов печатал и свои идиллии из Феокрита, одна из которых озаглавлена «Меналк»). Между тем это смирение было из рода «паче гордости»: книжки «Друга Просвещения» наполнены хвостовскими одами, которые автор считал как минимум не хуже державинских. Вот Державин и попросил «кубринского стихотворца», чтобы тот не обращался более «к тону пиндарическому, который последний подражания не терпит» (опять же: «один есть Бог, один Державин»). Очень похоже, что в этом дружеском совете Гаврила Романович иронически намекал своему бесталанному подражателю на известную заповедь Буало, переведенную самим Дмитрием Ивановичем:

Природа щедрая, достоинства раждать,Умеет всем творцам способность разделять.Один изображать привык дела любовны,А Епиграммы тот шутливы, острословны,Другой Кроваву брань, и грозных треск громов;Тот может петь леса, долины, пастухов;

Но ежели себе писатель потакает,Свой непостигнет дар, и сам себя не знает[Никак не найду точную сноску].

В общем, по шиллеровскому принципу: «насекомым сладострастье – ангел Богу предстоит»[151].

Мнение о таланте Хвостова у Державина было низкое. Еще в 1803 году он назвал этого стихотворца «лишенным дарования», а в письме к графу от 21 ноября 1805 года советовал (опять же в соответствии с известными стихами Буало) умерить свой творческий пыл:

Прошу послушать моего беспристрастного совету и не торопиться писать скоро стихов ваших, а паче не предавать их скоро в печать. Что прибыли отдавать себя без строгой осмотрительности суду критиков? Вы знаете, что не количество, а качество парнасских произведений венчает авторов. И так заключу тем, что бывало мне друзья мои говаривали:

Писания свои прилежно вычищай,

Ведь из чистилища идут прямо в рай [Державин: VI, 189][152].

Дмитрий Иванович этому совету не внял, за что и получил от Академии (точнее, двух ее замысловатых членов-единомышленников) в ответ на свою «Науку» перевод первых стихов поэмы, суммировавших державинскую оценку его творчества:

Нелепы дерзкаго писателя мечтыХотящаго достичь Парнаса высоты,Коль неба тайных он не чувствует влияний,Коль нет поэта в нем природных дарований…

Буалянты