Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

Слова своей сестры Елизавета Федоровна, настоятельница Марфо-Мариинской обители милосердия (не монастыря), имевшая общение с ведущими церковными интеллектуалами своего времени – архимандритом Сергием (Сребрянским), митрополитом Трифоном (Туркестановым), иеросхимонахом Алексием (Соловьевым), вполне могла счесть кощунственными, потому как сравнение Григория Ефимовича Распутина со святым подвижником благочестия было для нее не что иное как святотатство.

Слова сестры не шли из головы, будоражили воображение Эллы. Она, конечно, знала, что многие священники, приняв на себя во время исповеди многие грехи и душевные болезни исповедников, могут страдать злыми корчами, потому как не всегда имеют силы совладать со злыми демонами, что, выйдя из пришедшего в храм, с великой яростью набрасываются на пастыря и готовы растерзать его, разорвать на части, надругаются, глумятся над ним, спасшим чужую душу, но погубившим свою, познавшую многое и оттого умножившую скорбь. Все это она знала прекрасно. Также она знала, что Распутин не был рукоположен во священный сан, но не могла не видеть, как он, пропуская через себя мучения несчастного Алеши и собеседуя с демонами, совершает необъяснимое. Но чего в этом было больше, Божественного или дьявольского, она не понимала. Более же всего Эллу печалило то, что ее младшая сестра, сохраняя верность православию, исповедуясь и причащаясь, впадает при этом в сектантство и мракобесие, упорствует в своем роковом заблуждении.

Смотрела на Аликс одновременно с болью и раздражением и не понимала одного, почему же тогда она плачет, если уверовала в чудотворца из Тобольской деревни, который заговаривает кровь цесаревича, чем спасает его от смерти. Может быть, потому что обезумевшая от горя Александра Федоровна, ежечасно страдавшая от приступов кромешной паники, выдумала себе эту суетную веру в «нашего Друга», это суеверие, этот самообман, и уже не понимала, где явь, а где сон, где смертная тьма, а где повседневная жизнь.

Та прогулка сестер 1 декабря 1916 года по Екатерининскому парку продлилась не более часа.

После слов Аликс о том, что «и прежде клеветали на святых», беседа разладилась как-то сама собой. Стало ясно, что говорить больше не о чем.

Возвращались мимо катка, устроенного на Большом пруду.

Елизавета Федоровна обратила внимание на несколько фигур, что тут плавно продолжали скользить по льду, а один из конькобежцев все еще толкал перед собой финские сани. Тут же и вспомнила, разумеется, как несколько лет назад они вместе с Феликсом посещали каток в Юсуповском саду. Тогда Феликс Феликсович усадил ее в точно такие же финские санки и катал, развлекая рассказами о своей недавней поездке в Европу. Это было незадолго до начала войны.

Александра Федоровна смотрела в противоположную сторону по ходу движения саней. Когда они проезжали мимо беседки, она попросила остановить и обратила внимание сестры на то, как замысловато расселись на ней птицы, точно нотные знаки расположились, у каждого из которых был свой хвост, который при этом шевелился.

И сколь же было велико удивление старшей сестры, когда Аликс, вдруг взяв несколько нот своим хорошо поставленным контральто, пропела музыкальную фразу, которая ей привиделась начертанной на засыпанных снегом резных карнизах. Сумрачное, тревожное звучание напомнило первую часть пятой симфонии Петра Ильича Чайковского, когда музыкальный поток восходит к романтической кульминации, а затем решительно обрушивается вниз к своему драматическому финалу, не рождая, впрочем, ощущения безнадежности, но патетического экстаза.

Лицо Александры Федоровны при этом посветлело, непреклонность ушла. Закончив петь, она обернулась к Элле и как ни в чем не бывало продолжила оборвавшийся разговор, стала расспрашивать ее о Марфо-Мариинской обители, о жизни сестер, а также сообщила о своем желании посетить обитель милосердия и помолиться в Покровском храме, о котором много и с восхищением ей рассказывал Ники.

Вечером того же дня императрица вместе с дочерьми Ольгой и Татьяной проводила Елизавету Федоровну на железнодорожную станцию Императорский павильон, откуда последняя отбыла в Москву.

Потом Элла еще долго стояла у окна вагона, за которым в проблесках далеких огней уносилась ночь. Ничего не могла разглядеть в темноте, кроме своего отражения, невольно всматривалась в него и представляла себя младшей сестрой, на которую смотрит ее старшая сестра, то есть она. Вставала таким образом на место Аликс в надежде понять ее. Сквозь гудки паровоза и грохот колес на стыках повторяла одну и ту же просьбу «просто поверить ей». А смотревшая на нее из ночной тьмы Елизавета Федоровна лишь качала головой в ответ, и было не ясно, то ли она отказывает ей в понимании, то ли не ведает саму себя и не знает, как ей поступить.

Нет, не знали сестры, просто не могли знать, что эта встреча в Царском Селе 1 декабря 1916 года стала их последней встречей.

Они все более и более удалялись друг от друга.