Гримус

Сегодня вечером в ее доме большой бал, первый в этом году, но Ирина запрещает себе плакать. Внизу – музыка и элегантные кавалеры; наверху – лежит она, с сухими глазами и в лихорадке. Простудиться теперь, в тот самый день, в тот самый вечер, когда она наконец налилась соком и расцвела, когда закончилось детство, ее детство, детство девочки, которая в ожидании сегодняшнего вечера многие месяцы простаивала обнаженная перед зеркалом с книгой на голове, вобрав живот, развернув плечи и выпятив грудь. В этот год пришел конец подзатыльникам, насмешливым тихим замечаниям ничего не понимающих взрослых, терпеливому удивлению тому, с каким раздражением, с какой злостью она по команде матери в полночь отправлялась в свою комнату. В этом году она будет танцевать до рассвета и после рассвета и гулять у пруда под ивами с каким-нибудь влюбленным кавалером… она начинает думать о толстой, прыщавой Маше – та сейчас внизу, щеки горят румянцем триумфа, – о своей уродливой сестре, которая сегодня станет королевой бала, которая сейчас кружится в танце с утомленным кавалером, озадаченным отсутствием хорошенькой Ирины… и слезы гнева вновь наворачиваются на глаза.

– Можно войти?

Это Паташин. Григорий Паташин, ?minence grise в салоне ее матери. Высокий крупный мужчина, несущий на своих широких плечах, таких могучих, что меж ними едва остается место для шеи, вот уже шесть десятков беззаботно прожитых лет. Паташин, с бородавкой на кончике носа и голосом, напоминающим скрежет гравия. Паташин, чья дурная слава не утихает с годами.

– Входите.

– Ирина Николаевна, – говорит ей входящий, поправляя дурно пошитые брюки. – Без вас вечер совершенно никакой.

– Присядьте, Григорий, – говорит она, намеренно опуская «дядя», как называла его всю жизнь, и похлопывая рукой по одеялу рядом с собой. – Присядьте и расскажите мне, что там происходит. Что Маша, хороша ли она?

– Может ли Маша быть хороша? – отвечает Паташин, улыбаясь в бороду.

– Старый медведь, – смеется Ирина, – настоящий дамский угодник.

– А вы, Ирина, – говорит Паташин, мягко приподнимая ее подбородок кончиками пальцев, – слишком умны и уравновешенны, чтобы ожидать в жизни большой удачи. Я смотрю в ваши глаза и вижу там ум. Я смотрю на ваше тело и вижу в нем предчувствие. Вам нужно учиться лицемерию, учиться скрывать ум в глазах и приучать к разумным желаниям свое тело.

– Чтобы умереть старой девой, – снова со смехом добавляет Ирина. – Я такая, какая есть, и другой быть не могу.

– Да, это так, – задумчиво отвечает Паташин. Его рука не отпускает ее подбородок; он легко проводит пальцами по ее щеке. Ирина трется о ласкающую руку. Рука холодна.

– Никто ведь не хватится вас, – шепчет она. – Немного времени у вас есть.

Паташин усмехается.

– Не затем я пришел к вам, чтобы соблазнять вас, Ирина Николаевна, – говорит он. – Но если вам угодно мужчину, то извольте, я к вашим услугам. Если же нет… – Паташин пожимает плечами.

– Заприте дверь, – приказывает она.

Ей пришлось вытерпеть вид разоблачающегося немолодого мужчины, не самое привлекательное зрелище. Паташин бросает фрак и белье на стул и уверенно улыбаясь остается перед ней в своей могучей наготе, весь заросший седым волосом. Ирина закрывает глаза, отчаянно желая никогда не состариться.

– Надеюсь, вам не было больно? – спрашивает он ее, когда все кончено.

– Нет, – совершенно ровным и спокойным голосом отвечает она. – У верховой езды есть свои плюсы и преимущества.

– Мне нужно идти, – говорит Паташин, и она становится свидетельницей обратного его превращения в салонного льва. Поправив волосы и пригладив бороду, он поворачивается к ней.

– Быть изнасилованной собственным дядей. Хорошенькое начало!

Григорий Паташин идет к двери, бросая на ходу:

– Кто из нас изнасилован, хотел бы я знать?