Группа поддержки для выживших девушек

– И что? – Она чуть не кричит. Мы начинаем действовать друг другу на нервы. Мы плохо спали. Мы пятнадцать часов в машине без перерыва. Мне хочется измордовать себя. – С вами даже никто не хочет разговаривать. Они не отвечают на ваши звонки. И куда мы вообще едем?

– Не знаю! – отвечаю я. Я впервые признаюсь в этом, и теперь, после признания, я пускаюсь во все тяжкие: – Не знаю! Но мы должны что-то делать! Куда-то ехать. Мы не можем позволить ему убить нас! Больше не можем. Не так! И не в случае, когда я, как сегодня, могу спасти всех.

Стеф лягает приборный щиток обеими ногами.

– Мне нужно выйти из машины, – говорит она. – Остановитесь на месте для отдыха.

– Зачем? – спрашиваю я, испугавшись вдруг, что перегнула палку.

– Затем, что я хочу писать, и я не собираюсь делать это в ваш гребаный стаканчик! – кричит она.

Я нахожу место, где можно остановиться, мы обе выходим из машины и идем в разные стороны. Я стою на линии, за которой лежит ковер пожелтевшей травы, усеянной окурками. Сколько из этих сигарет были выкурены мужчинами в надежде, что вот сейчас к ним в машину попросится попутчица, которая расплатится своим телом? Сколько из них были отвергнуты отвязными парнями, прежде чем они напросились-таки на последнюю поездку со скверным водителем? Я вдыхаю воздух, воняющий автомобильными выхлопами и бензином, наконец успокаиваюсь, возвращаюсь в машину и начинаю вычищать салон от мусора на заднем сиденье.

Я поднимаю голову и вижу Стеф, которая разговаривает по телефону и идет в мою сторону. На заднем сиденье полно бумажных стаканчиков с водой на донышке, засохших ломтиков картошки фри, треугольных коробок с кусочками пиццы от «Сбарро»[70], которую любит Стеф.

– О’кей, – говорит она. – Я тебя тоже люблю.

Она отключается и теперь стоит, глядя на меня, а через секунду улыбается и говорит примирительным голосом:

– Давайте я выкину эти стаканчики.

Мы вдвоем вычищаем до обивки задние сиденья. Обивка в пятнах и пахнет холодным жиром, но, по крайней мере, она больше не напоминает мусорный бачок.

– Я говорила с моими родителями, – говорит она. – Сказала им, что еду домой. Что скоро их увижу. Они мне показались более спокойными. Да?

– Ты хочешь домой? – спрашиваю я.

Она отрицательно качает головой.

– Когда я снова почувствую себя такой, как прежде? – вырывается у нее. – Сколько на это уходит времени?

Я думаю о Гарретте и всех женщинах из группы, о том, что они считают меня сумасшедшей. Может быть, они правы. Как я попалась в ловушку своей нынешней жизни? Где я совершила ошибку? Уолкеры прокомпостировали мой билет, когда мне было шестнадцать, и с тех пор всё вело меня сюда. Оставленная всеми, сломленная, бесполезная во всем, кроме умения пугаться и выживать.

– Я не знаю, – сказала я. – Но, если когда-нибудь почувствую себя такой, как прежде, я дам тебе знать.

– Ага, – говорит она.

Стеф вдруг кажется такой маленькой, слабой и уязвимой. Я распрямляюсь, делаю глубокий вдох и обнимаю ее. Тепла при этом возникает не больше, чем при трении кирпичей один о другой. У ее волос грязный запах. Ни в ней, ни во мне нет ни гибкости, ни уступчивости, ни мягкости. Я размыкаю руки, исполненная веры в правильность своего жеста. Может быть, из этого и состоит жизнь? Из ответственности, из обязанностей по отношению к тем, кого мы привязали к себе? Может быть, именно этого мне и не хватало?

– Мы скоро будем в Лос-Анджелесе, – говорит Стеф. – И что у нас за план?

Я сумасшедшая и глупая, но эта девочка полагается на меня. Она совсем еще ребенок. Ее бы нужно отправить домой. А мне – мне бы следовало идти своим путем, ехать дальше и дальше, может, до самой Канады, и никогда не возвращаться, разорвать эту связь. Но я не могу. Пусть они меня ненавидят, я не могу уйти от своих обязанностей. Этот фильм, который называется «Моя жизнь», должен закончиться. Он не может длиться вечно. Я не позволю умереть Скаю. Я не допущу, чтобы это и дальше снова и снова пожирало людей. Я не позволю запутавшимся родителям и дальше плодить монстров, и я не позволю этим мальчикам плодить новых и новых последних девушек. Это не какой-то глубинный и древний ритуал. Это просто бездарное уничтожение жизни.

– Я не знаю, – говорю я. – Я не знаю, где они все. Не знаю, с кем они – с Джулией или доктором Кэрол, в Сейджфайре или со Скаем. Я ничего не знаю, Стефани.

– А почему бы нам не поехать к Дани? – говорит она.

– К Дани? – переспрашиваю я.

– Где бы они все ни были, она должна знать, – говорит Стеф. – И где бы они ни находились, Дани точно будет на своем ранчо. Вы сказали, что она упрямая и склонная к самоубийству, так? Мы найдем ее, поговорим с ней, узнаем, где все. Может быть, убедим ее отправиться с нами, чтобы по меньшей мере проверить Ская, и остальные будут слушать. Ведь все уважают Дани.

Она говорит так, будто знает нас, и тут я понимаю, что она и в самом деле знает нас. Мы теперь все – последние девушки.

– Да, – говорю я, но тут мне приходится признаться: – Вот только я не знаю, где это ранчо.