Homo cinematographicus, modus visualis

НК: У нас не появилось новой волны, потому что у нас не появилось гражданского общества. Новая волн» в кино, в общем-то, явление общественное, не только эстетическое. Это разница между кино и музыкой или живописью. Понимаете, кинематограф очень тесно связан и с политикой, и с социальной жизнью в широком смысле слова, а также с психологическим состоянием общества. Он зависит от этого состояния, он его и формирует, в то же время. У нас кинематограф не получил той возможности формировать общество, как это, скажем, было во Франции. Потому что, как ни удивительно, все движение 1968 года в значительной мере было результатом кинематографически сформированной тенденции.

Это очень серьезный вопрос. Кино играет с жизнью вообще в такой равноценный пинг-понг. Непосредственно. Музыка исподволь готовит и настраивает.

У нас беда состояла в том, что если в музыке какая-нибудь Алла Пугачева оказалась законодателем целой эпохи… Понимаете, некоторые могли признавать Шнитке, предположим, гением, но это не очень широкий круг, и это не те люди, которые определяли общественное настроение. Но у нас с большой охотой все средства массовой информации поднимали на щит раскованность Аллы Борисовны. Что было, конечно, достижением по сравнению с советским салоном шестидесятых годов, который я уважаю вполне. Но должен сказать, что какая-нибудь Майя Кристалинская с ее шепчущим интимным голосом была огромным достижением после комсомольских песен сороковых, абсолютно декларативных и абсолютно бездушных. Я не беру лирические произведения, я беру такие официальные. Этому в противовес появились туристические песни, появилась Майя Кристалинская, Владимир Трошин с манерой говорка, а не пения… И появилась Пьеха.

Пьеха – такой субститут французского шансонье через Польшу, на русской почве. И сразу развернулся салон – вот советский салон шестидесятников, который та же Пугачева взорвала изнутри. И надо отдать ей должное, она человек необыкновенно талантливый, ничего не скажешь. Но дальше этот феномен был сформирован и пущен по «зеленому пути» со всем этим культом скандалов, шика, блеска, откровенности, переходящей даже привычные советские рамки. И эта свобода чувств, которая безумно увлекла даже, скажем так, и власти, и общество. Она же закрыла все остальное. Единственное, что она не смогла закрыть, это Окуджаву и Высоцкого. Вот это существовало – тоже в массы, я имею в виду.

Наше кино… С одной стороны, у нас появился Тарковский и все, что связано с Тарковским – это школа нашего гражданственного и метафизического отчасти кино, как Параджанов и другие, а с другой стороны – социальное кино, которое очень существенно… Я с огромным уважением, поверьте, отношусь и к Вадиму Абдрашитову, и к Рязанову, это все абсолютно необходимые режиссера. Они были законодателями, но как только дело дошло до Ельцинского времени, вдруг почему-то это рухнуло.

Меня до сих пор занимает вопрос: почему оказалось, что это кино – и то, и другое – не востребовано обществом в новых условиях? Что такое произошло – не просто экономическое, но и психологическое?.. Да, появился культ Тарковского-изгнанника именно потому, что он изгнанник. У Параджанова, оказывается, самое главное было то, что он сидел в лагере. И никто не хотел посмотреть, про что, собственно, «Цвет граната», о чем он говорит в «Цвете граната»!

У нас произошло то, что всегда было в России, к сожалению, мне кажется. Это более чем рабочая гипотеза… Понимаете, у нас, как всегда, был очень большой разрыв между нашим авангардом и основной массой. Такое ощущение, что это было и в XIX веке, между Пушкиным и, скажем, обществом. Мы думаем, что Пушкин всегда был идолом – нет. Есть одна гениальная деталь, которую Эйзенштейн, между прочим, собирался включить в свой фильм о Пушкине. Один из последних эпизодов, описанных, между прочим, сопровождавшим Пушкина, что на какой-то станции дровни, на которых стоял гроб поэта на соломе, увидели крестьяне и спросили: «Это кого везут?» «Да Пушкина». «Кто Пушкин-то?» «Поэт такой». «Прости, Господи, как собаку везут». Они не знали, кто такой Пушкин. Понятия не имели! Они пожалели человека, которого как собаку везут. Понимаете? И Пушкин, фактически, стал общенациональным гением только в 1880 году, после речи Достоевского и открытия памятника.

Беда состоит в том, что в Серебряном веке разрыв между нашим «высшим обществом», которое было действительно «впереди планеты всей» – у нас были передовые философы, художники, социологи – и той огромной массой, которую представляла собой Россия… И это вина правительства, которое допустило этот разрыв. Оно и поплатилось. Россия поплатилась за ту воздушную яму между высшим и низшим классами – не иерархическую, а в образовании.

И потом, в советское время у нас тоже продолжали работать люди очень высокого уровня – и в науке, и где угодно. Но существовала огромная прослойка, так называемых служащих, которая пополнялась за счет людей, получивших, скажем, образование снизу. И все тоньше становилась та высшая часть…