Homo ludens

Леонида Ивановича много критиковали, несправедливо обвиняя во всякого рода идеологических ошибках и вывихах. Ко всему этому Тимофеев относился необычайно спокойно – будто речь не о нем. Вообще Леонид Иванович – самый спокойный из всех наших учителей. Что помогало ему не выходить из душевного равновесия? Может быть, юмор.

Один аспирант говорил ему:

– Вы знаете, комиссия прочитала мои литературоведческие работы и засчитала спецэкзамены по всем предметам – кроме марксизма-ленинизма.

– Очевидно, этого они и не нашли?

Абрам Александрович Белкин читал курс русской литературы второй половины XIX века. Главная черта его как лектора – стремление увлечь слушателей, вернее – вовлечь их в общую с преподавателем работу мысли. Ему мало было нарисовать картину, очертить состояние литературы такого-то момента, воссоздать то или иное произведение. Все время звучали вопросы: почему? отчего? для чего? и т. д.

И экзамены он строил не по принципу: вопрос – ответ (как у Аванесова), но прежде всего как беседу, спор, диспут. Он все время провоцировал экзаменуемого на активное размышление, на отстаивание своей точки зрения. Белкину не хватало последовательности, основательности, но он изо всех сил подталкивал студента к самостоятельному размышлению.

Из преподавателей по западной литературе хочется прежде всего упомянуть Сергея Ивановича Радцига, читавшего курс литературы античной – древнегреческой и древнеримской. Как я уже говорил, наши учителя в большинстве своем были буквально филологами, литературолюбами. Но и на таком фоне Сергей Иванович выделялся преданной любовью к своему предмету, подлинным энтузиазмом. Он так глубоко проникся, пропитался античным духом, что самая речь его, казалось, была переводом с латинского. «Влияние Плавта имеем с вами мы тут!» – восклицал он, и эта патетическая инверсия заражала нас своей необычностью.

Переносясь в другую эпоху, вспоминаю, как сравнительно недавно в клубе МГУ на углу улицы Герцена и проспекта Маркса состоялась встреча бывших ифлийцев и студентов университета. Радцига встретили громом аплодисментов. Слушали внимательно, однако он говорил очень долго. В зале начались разговоры, шепот, шушуканье. Наконец, он сказал:

– В заключение хочу вспомнить тех, кого сегодня с нами нет…

Сразу же воцарилась приличествующая моменту тишина. Сергей Иванович стал называть тех, кто от нас ушел. И вдруг говорит:

– Петерсов…

Все страшно удивились, в зале возник недоуменный шум: Петерсов лежал в больнице, но его нельзя было называть «за упокой». Получалось нечто вроде чеховского рассказа «Канитель». Радциг понял свою ошибку и вышел из затруднительного положения так – он сокрушенно развел руками и добавил: «Который, правда, еще жив».

Но вернемся к довоенным годам. Сергей Иванович настолько был погружен в свой любимый предмет, что самое это слово «предмет» кажется слишком прозаическим. Радциг как будто не замечал современности, он словно жил тогда, до рождения Христова.

Когда началась война, я встретил Радцига, взволнованно беседовавшего с одним латинистом. Донеслось восклицание Сергея Ивановича: «Вероломное нападение!»

Ну, думаю, и Сергей Иванович услышал голос современности. Но я ошибся. Он обсуждал вторжение Филиппа Македонского на Балканский полуостров – в IV веке до нашей эры.

Запомнились лекции Леонида Ефимовича Пинского. В отличие от Белкина, он ни на что не «провоцировал», а рассуждал сам. Его лекцию можно было или внимательно слушать от начала и до конца, или не слушать вовсе. Потому что каждая имела свой внутренний «сюжет», который постепенно и последовательно развивался.

Я вовсе не хочу сказать, что в ИФЛИ преподавали литературу одни только мастера этого дела. Вспоминаются, например, лекции Гагарина по философии. Студенты их записывали, стараясь пополнить копилку колоритных курьезов. У Гагарина был орден, полученный, как говорили, за коллективизацию. Как его «прибило» к философскому берегу – сказать трудно. Но уровень его лекций был не ифлийский, скорее – дошкольный. Кто-то сочинил частушку:

Не хочу я чаю пить,

Не хочу я кофию,Я к Гагарину пойдуСлушать философию.

В те годы был издан указ: за опоздание больше чем на двадцать минут снимать с работы. Однажды мы пришли на лекцию по философии, а Гагарина нет. Тут же все начали мечтать: он опоздает больше чем на двадцать минут и его уволят. В деканате подтвердили: если на столько опоздает – так и будет. Все уставились на циферблаты. Считают минуты: шестнадцать, семнадцать… Еще немного и… Однако на девятнадцатой минуте, красный, взъерошенный, запыхавшийся, вбежал Гагарин… Кто-то горестно воскликнул: «Незваный гость хуже Гагарина».