Homo ludens

едва он сказал это, как почудилось, что он не стихотворение «Признание» читает, не «исполняет», а сам признается в любви, «в этой глупости несчастной». И текст для него не чужой, а собственный. И как он в конце искренне, чистосердечно молил пощадить его – обманув хотя бы из жалости:

Алина! сжальтесь надо мною.Не смею требовать любви.Быть может, за грехи мои,Мой ангел, я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взглядВсе может выразить так чудно!Ах, обмануть меня не трудно!..Я сам обманываться рад!

Сколько раз потом ифлийцы-сокурсники вспоминали эту лекцию, это чтение, это «Признание» Николая Каллиниковича. Чтобы так читать, надо, видимо, иметь чистую душу, открытую вдохновению, наделенную даром сопереживания, которое вдруг теряет частичку «со» и остается твоим собственным чувством, исповедальным признанием.

Курс истории русского литературного языка читал Григорий Осипович Винокур. Наряду с Николаем Каллиниковичем – один из любимцев всего нашего курса (речь идет о студентах, учившихся в Институте в 1936–1941 годах). Если Гудзий относился к нам отечески, то Винокур всячески подчеркивал: это неважно, что я преподаватель, а вы – ученики. Главное – мы коллеги, перед наукой мы равны.

Помню, как я, студент первого курса, вчерашний школьник, впервые подошел к нему. В своей лекции Винокур упомянул особую форму глагола настоящего времени – например: по утрам он часто делает то-то и то-то. То есть настоящее время в смысле каждодневного повторяющегося. Запинаясь от смущения, я с трудом проговорил, что эта форма часто встречается у Чехова, и привел примеры. Григорий Осипович выслушал меня необычайно внимательно, даже ладонь приставил к уху – чтобы лучше слышать. И отнесся к тому, что я сказал, как к важному сообщению сотоварища по науке. Он произнес слово, которое поразило меня:

– Вы это очень верно наблюли.

«Наблюли» – это прозвучало для меня как слово из волшебного мира, оттуда – из того царства литературной науки, в которое так гостеприимно приглашал, впускал Григорий Осипович.

Как преподаватель принимает экзамены – не менее характерно, чем то, как он читает лекции. Об экзаменах Н. К. Гудзия я уже говорил. Лингвист Рубен Иванович Аванесов, читавший нам курс старославянского языка, экзамены принимал бесстрастно. Всем своим видом он подчеркивал: мы не знакомы, у нас нет никаких личных отношений, есть только мои вопросы и ваши ответы. Он был строг, спокоен и справедлив. Его оценка возникала как цифра на экране компьютера. Спорить с ней было бы бессмысленно.

ИФЛИ, современный вид. Фото с сайта http://domofoto.ru (Creative Commons license)

Винокур как будто стеснялся спрашивать на экзамене. И делал это он так:

– Ну, вы, конечно, прекрасно знаете…

Какие, мол, могут быть вопросы у одного коллеги к другому. И очень радовался, когда студент не обманывал его ожиданий.

Один из уроков винокуровского курса: нет раздельных дисциплин – лингвистики и литературоведения, друг без друга они не живут. И о вкладе Батюшкова, Жуковского, Крылова, Пушкина в развитие русского литературного языка говорил одновременно как литературо– и языковед.

Теорию литературы нам читали: на первом курсе Геннадий Николаевич Поспелов, на пятом – Леонид Иванович Тимофеев.

Поспелов, будущий долгожитель, был тогда молодым, его теоретический курс еще не устоялся, он искал, не всегда находил и очень часто менял свои исследовательские определения. Например, начинал свою лекцию так: то, что мы в прошлый раз называли стилем, – это не стиль, а метод. То, что было определено как метод, – это стиль. В его построениях было что-то умозрительное.

Помню, спустя много лет в доме творчества «Переделкино» я снова повстречался со своим ифлийским учителем. Он дал мне почитать свою статью o соцреализме. Я прочел и сказал ему:

– Все это выглядит убедительно как теоретическое построение. А вы могли бы привести какие-нибудь примеры соцреализма в современной литературе?

Он задумался, видимо, такой поворот был для него неожиданным, и сказал:

– Да… Река пересыхает.

Л. И. Тимофеев был необычайно широким человеком – и по эрудиции, и по отсутствию какой бы то ни было предвзятости – в науке, в литературе, в жизни. Подкупала его доброжелательность – к студентам, аспирантам, рецензируемым авторам. Самой большой неудачей Леонида Ивановича был его школьный учебник для 10-го класса по советской литературе. Он был написан как-то отвлеченно, не на тимофеевском уровне. Когда я позднее работал в «Литературной газете», чуть ли не каждый день приходили протестующие письма учителей по поводу этого учебника. Я, конечно, им ходу не давал, защищая своего учителя, но это был настоящий поток.