Homo ludens

– У нас есть в редакции весьма способные сотрудники, но будь у них хоть семь пядей во лбу, если они не поймут главных задач нашего органа, – нам придется с ними расстаться, как бы это ни было жалко.

После летучки расходились молча. Сразу стало ясно, что к чему, треп – трепом, но хозяин тут он, Ермилов.

Правда, и у него был свой хозяин. Тот самый, который…

Иду я как-то по коридору редакции. Навстречу мне как-то и шатко, и валко, какими-то непредсказуемыми шажками продвигается Ермилов. Уже издалека примечаю, что принял он изрядно. Вперил он в меня свой сверлящий взгляд и говорит:

– Вы молодой человек. У вас все впереди. У вас даже ошибок-то серьезных еще не было. Я старше вас и многому могу научить. Запомните мой совет, один – на всю жизнь. Когда вы что-нибудь пишете – не важно что – статью, рецензию, передовую, письмо, что бы вы ни писали… Пишите так, как будто вы пишете только для одного человека, единственного и незаменимого, одним словом – для того самого! И ориентируйтесь только на него.

Это была такая минута, что с него даже хмель соскочил. Это было откровение, излияние. Я бы даже сказал, что для моего собеседника это была исповедь. Он не приспособлялся – он служил и верил. Это был экстаз.

Я понял, что он целиком захвачен тем, что говорил, но его высокий настрой не передался мне. Мне казалось, что до того, который ведет нас от победы к победе, далеко, и как это я буду писать ему, читать свое написанное его глазами. Я только деловито кивнул – мол, само собой, и разговор кончился. Но я его запомнил, и Ермилов порой к нему возвращался.

Образ Ермилова представал передо мной все новыми сторонами. Он не только приспособлялся, но верил, пускай как собака верит в хозяина – называйте как хотите, – при всех его лихих зигзагах, поворотах, разворотах на 180° и т. д. К тому же надо прибавить, что кроме собственных спонтанных перемен поз, изготовок, позиций, то и дело сменялись установки, сыпавшиеся свыше как манна небесная, – то Достоевский наш, то не наш, то «Бесы» направлены против революции, то – против извращений революции, то историк Тарле наш идейный противник, то закадычный друг, то Енукидзе – верный сын партии, то лютый враг, то Риббентроп – наш враг, то друг-верняк и т. д. Пойми, кто может, буйную дурь ветров, как писал, если мне не изменяет память, Алкей, древнегреческий поэт, родился на острове Лесбосе, как сейчас помню – в конце седьмого века до нашей эры.

Ермилов так часто менял свои установки, так часто делал рокировки своих мнений, что понять, что же он в конце концов считает, бывало непостижимо. То есть если его спросить в упор: «Согласны вы, что Пушкин великий национальный поэт?», он с ходу убежденно ответит: «Согласен!»; но если спросить его, например, считает ли он Розу Люксембург представительницей леворадикального течения во II Интернационале, он сразу же начнет вилять, петлять и пуделять. Короче, у него всегда была не точка зрения, а многоточие, и в статье о нем в «Краткой литературной энциклопедии» можно прочитать: «Позже Е. (см. его доклад “За боевую творческую подготовку”, “На лит. посту”, 1932, № 2–3) признал справедливость партийно-общественной критики методологических установок РАПП и собственных ошибок (напр., т. н. концепция “живого человека” и др.)».

Иначе говоря, биография Ермилова состояла из ошибок, их признаний и отмежеваний. Тогда в нашем сатирическом «Ансамбле верстки и правки» ходило такое изречение: «Считаю свое поведение неправильным, а это свое признание недостаточным». Так это про него.

Сегодняшний читатель скажет: ну и тип, что же вы в нем нашли обаятельного? Что мне ответить? – Он был находчивый, веселый, азартный, любил радоваться, да мало ли в нем было подкупающего?

Расчетливый и бесшабашный, он старательно изыскивал себе нужных людей, но и с не меньшим азартом посылал человека подальше, если он в эту минуту казался необязательным. Врагов у него было, повторяю, предостаточно. И вот среди писателей начинает зреть недовольство: Ермилов окружил себя узкой группой сторонников, компаньонов, клевретов, как их там еще – основная масса литераторов не может печататься в «Литературной газете». И к кому побежали жаловаться? Ясно – к Александру Александровичу Фадееву, генеральному секретарю Союза писателей СССР, правой руке или уж там левой ноге товарища Сталина.

Фадеев отнесся к сигналам, донесениям, доносам – в ту пору это все были как бы синонимы – очень серьезно. Еще бы! Ермилов перестраивает газету, с ведома и по поручению Политбюро ЦК ВКП(б) делает ее чуть ли не свободной, призванной выражать общеписательское мнение, якобы ни от кого не зависящее, и тут оказывается, этот орган замкнулся в себе и пускает на свои полосы только избранных по указке Ермилова.

И Фадеев приехал в газету. На встречу с Ермиловым, членами редколлегии, руководителями важнейших отделов. Мне терять нечего, я и так довольно откровенно сказал, что Ермилов ко мне благоволил, не считая некоторых размолвок, и естественно, я был приглашен на встречу с Фадеевым – широкую встречу для узкого круга.