Homo ludens

Александр Александрович появился точно в назначенное время, они с Ермиловым старые друзья по РАППу, встретились как родные: «Здорово, Сашенька! – Привет, Вовка!», но это продолжалось всего несколько секунд, Фадеев сел за стол и с ходу начал:

– Положение с «Литературной газетой» очень серьезное. Писатели обижены, что их сплошь и рядом отлучают от их газеты. Всему виной, я прямо скажу, Вовка Ермилов, который еще никак не может освободиться от своих рапповских замашек. У вас печатается маленькая кучка литераторов. Почему не публикуется Валентин Катаев? А Федор Панферов? А Каверин?

Ермилов, нисколько не смущаясь и не пугаясь праведного начальственного гнева, вызывающе парирует:

– Сашенька, где ты видишь писателей? Какие это писатели? Да это же инвалиды пера, паралитики, умственные сироты! Когда-нибудь, в 1925 году, написал поэму и носится с ней как с писаной торбой, а о ней никто и не помнит.

– Нет, Вовка, так нельзя! Дай-ка мне список московских писателей, посмотрим.

Секретарша приносит список, тогда еще не вышедший в свет, не книжный, а машинописный. Фадеев надевает какие-то допотопные очки – очевидно, со времен, когда он партизанил на Дальнем Востоке, – и начинает читать одну за другой фамилии писателей, членов московской – и не только – организации. Надо сказать, фамилии мало кому известны, действительно – когда-то что-то насочиняли, сейчас числятся, их никто не знает. Александр Александрович со все более скорбным видом переходит от одной фамилии к другой и вдруг читает: Хая Передовка. Оказывается, это старая писательница, в годы Октября взяла себе псевдоним, боевой, зовущий куда-то вдаль. Фадеев дико захохотал, швырнул рукопись в угол и, сказав: «Да ну вас к такой-то, – указал к какой, – матери!», выскочил из кабинета.

Ермилов торжествовал. Вообще положение его в газете было довольно прочным. Ситуация была предельно простая. Сталин любил Фадеева. А Фадеев любил Ермилова. Добавлю к этому, что и я себя чувствовал сравнительно вольготно, к тому времени я еще больше сблизился с Ермиловым.

Вдруг собирает Ермилов наш «спинно-мозговой центр», как мы себя называли, – он, я, Ася – и обсуждает всякие критико-библиографические дела. Ермилов откровенно делится своими редакторскими задумками, как сказано в моей пародийной поэме «ЦДЛиада»:

Кого лягнуть, кого помаять,Кому вернуть, кого облаять,Кого поднять, кого куснуть,Кого унять, кому лизнуть.

И тут он переходит к главному: пора заняться Федором Ивановичем Панферовым, тогда – всемогущим редактором «Октября».

Это был чистый самодеятельный вольт Ермилова. Никто его, так сказать, с цепи на Панферова не спускал, а вот просто так – и все. Причем речь шла совсем не о том, чтобы «куснуть», «облаять», а врезать так, чтобы одним ударом – и все тут. Ермилов любил повторять изречение немецкого генерала Клаузевица: «Никогда не обижай своего противника наполовину».

Пусть мне простят строчки совсем не отсюда, не подходящие, но я их приведу, потому что все-таки они хоть немного проясняют, какой удар задумал Ермилов. Как это ни парадоксально – калашниковский (по силе). Речь идет не об автомате Калашникова, а о лермонтовской «Песне…»:

Изловчился он, приготовился,

Собрался со всею силоюИ ударил своего ненавистникаПрямо в левый висок со всего плеча.

У Лермонтова боец Кирибеевич «закачался, упал замертво; повалился он на холодный снег…» и т. д., как мы знаем с детства. Но Федор Иванович Панферов на холодный снег не повалился, знал, что царь Иван Васильевич его в беде не оставит, самочинства и вообще самодеятельности в мордобое не потерпит.

И загорелся бой! Ермилов еще пока своего главного козыря не показывал – он писал большую, безразмерную статью против панферовского романа, если не ошибаюсь, «Волга – матушка река». И чтобы перед главным ударом «переведаться» с Федором Ивановичем, пригласил его самого и его ближайшее окружение в гости в «Литературную газету» для обсуждения романа. Наша редакция тогда уже переехала с Никольской улицы, где ютилась, как в коммунальной квартире, в просторный дом во 2-м Обыденском переулке. И вот является Федор Иванович, мужик мужиком, но роскошно одетый, в супермеховой шапке, с ним Федор Шкерин, как Хлопуша или Рваная Ноздря при атамане, и еще Белик – был такой, но говорить о нем не стану, очень уж ответвляется.