И дольше века длится день...

В каждой повести Айтматова центральное — кульминационное место занимают патетические сцены долгого дыхания, как кульминации в симфониях Шостаковича, где вот уж, кажется, более нельзя, нет сил, ан накатывается новая волна, — еще, мощнее, еще экстатичнее — и вся душа твоя на последнем пределе, но является за ним еще один последний предел и еще один — и все это человек, оказывается, в силах вынести. Такая кульминация есть в «Джамиле». Есть она и в «Прощай, Гульсары!». Это нашествие Зимы — вооруженной до зубов: снегом, ветрами, коварством оттепелей, а затем клещами наледей… А против нее — беззащитное стадо суягных овец. Нет, не беззащитное: есть Человек! Он встает между холодом Вселенной и жизнью Природы, Матери-Земли и всех порождений ее, которых он вовлек в свою судьбу. Ведь приручение — очеловечение, так что через приручение в животных входит и дух — ум и душа человечья. То же самое и злаки культурные, и деревья садовые: они уже не могут без человека существовать — перемогать, в борьбе за существование: хищные естественные существа, не тронутые соблазном удобств житья-бытья под крылом человека, их забьют. Так что человек ответствен за жизнь-судьбу вовлеченных с ним, совращенных им с пути собственного — так же как родители, извлекши из небытия душу живу, дитя родивши, обязаны передним… И если ты не готов, зачем же заводил?..

Вот это чувство ответственности перед Землей, пшеницей, ягнятами, овощами, лесами, реками почему-то скинул с себя человек, предавшись эгоизму гуманизма: человек — венец творения! царь природы! — самоопьянялся в лести самому себе под разными принципами и лозунгами. А к Земле, к животному какое отношение? Давай производительность: «Мы не можем ждать милостей от природы — взять их у нее — наша задача!» Патриархальные же народы, еще не просвещенные гуманизмом цивилизации, памятуют о нравственной ответственности перед растениями и животными, вовлеченными ими в человечий хоровод. И этой культурой богат киргизский народ. Но не чтилось это у нас в период скачка от отсталости к цивилизации, да и не только в Киргизии: озабочены мы были внутрилюдскими, социальными отношениями. Однако природа напомнит ретивому, речистому, очень уж в слова, предписания и бумажки-печати поверившему, что от них злак не растет и овцы не ягнятся.

Да, Вселенная нам не друг и не брат, как Природа: холодом и отчаянием пространства веет и цепенит оттуда. И только благостная Мать-Природа покрывает нас и покровительствует нам дружелюбно, благодатная. У нас, человечества, с нею общие интересы: жизнь блюсти и развивать ее растение — до еще не ясного нам конечного цветка, плода и смысла ее. И потому не «равнодушна природа», как сказал поэт в еще не ведавшем природе конца девятнадцатом веке, но пуглива и трепетна, как серна или лань, к закланию ведомая по орбитам непреложным средь галактик — к сожжению иль к охлаждению за определенный срок. То есть в той же она ситуации — смертности, как и человек. И потому взаимопонимающи и сострадательны мы друг к другу.

Долгое время человечество не выходило на эту проблему, на этот рубеж, с которого отличима стала Природа от Вселенной: они до поры до времени представлялись слитными, однородными. Человек выглядел мал в природе, а она смыкалась в своем качестве с космосом вселенским и получила от него атрибут «равнодушия» к нам. Но теперь, в XX веке, человек стал огромен, ощутил Природу ограниченной и отличать ее от Вселенной стал. И это принципиальной важности для мировоззрения человечества факт. С выходом в космос Вселенная не приблизилась, но отдалилась от нас. Зато природа — приблизилась: родина нам предстала в ее беззащитности от безжизненных пространств Вселенной и от нас самих. И новая жизнь и смысл открываются теперь в первобытном анимизме, одушевлении животных и растений. Дерево порубленное, трава косимая и зверь убиенный нам сейчас ближе к сердцу становятся, чем даже чуть ли не наш брат человек, оказавшийся на такие лютости способен, что зверю и не снилось.

Итак, у нас в общем виде прорисовался круг тем и проблем, занимающих Айтматова в последние пятнадцать лет. Но что каждый раз в произведении извлечется из этого круга, зависит от внутренней сути того, кто попадает в поле этой проблематики. В «Прощай, Гульсары!» то был кентавр Гульсары Танабай, шедший последним путем в последнюю ночь и вспоминающий жизнь свою. В «После сказки» это мальчик-сиротка, наивночистый и мечтательный, годный сам стать персонажем сказки типа «Золушка»: всеми травимый замухрышка, который в конце оказывается принцем, сыном короля. Загадочно его происхождение: о матери и отце только слухи, а сам он в мечтаниях своих рисует роскошные их образы: Отец ему — матрос с Белого парохода и даже сам Белый пароход, а Мать ему — прародительница сама рода-племени киргизов — Рогатая мать-олениха.