И дольше века длится день...

В двух все время перемежающихся планах идет действие повести: в высях, между мифами, и внизу, между людьми, ими руководствующимися. А в сознании мальчика все время совершается отождествление этих планов, кульминацией чего является выстрел деда в марала, которого мальчик отождествил с Рогатой матерью-оленихой. Но как прекрасно было бы, если б люди всегда чувствовали себя живущими в таком тождестве планов: идеи и действительности! Тогда ничего будничного бы не было в существовании нашем, но все — священно, и жизнь бы торжественно проходила.

Предание о Рогатой матери-оленихе — на правах основополагающего народного этиологического мифа, как книга Бытия и Исход у ветхозаветных иудеев иль предание о Волчице, вскормившей Ромула и Рема, у древних римлян. Оно начинается с картины тризны, поминок. Изо всех вех жизненного пути человека смерть здесь отмечается пышнее всего. Что бы это могло знаменовать — такая значимость поминок в сравнении со свадьбой и рождением? Ну, конечно: ведь тут люд напрягается на самое трудное сражение — со Смертью, и надо всем миром все силы для этого собрать, иначе не одолеть… При похоронах социум есть восприемник отходящего духа усопшего — надо это ознаменовать, закрепить его прибытие в память. Да, в памяти людей отныне его жилище; общество тут как акушерка выступает: человек рождается в вечную память! И так как у кочевого народа нет, в отличие от оседло-земледельческого, кладбища предков постоянно перед глазами и не может его поддерживать в бытии «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», тем важнее той —

пир тризны, ибо каждый живущий еще человек становится живым захоронением всех умерших при его жизни людей. Так и содержится преемственность: в памяти, что заарканивает поколение в поколение вперехлест, как бы двойным узлом: когда я поминаю умерших при мне, я впитываю и умерших при жизни ныне умершего, ибо в свое время он впитывал тех и т. п…

И в сказке о Матери-оленихе вторым узловым событием явились тоже поминки: чтил и обожал народ маралов, братьев и сестер в них люди чувствовали, но «так было, пока не умер один очень богатый, очень знатный бугинец… Великие поминки устроили его сыновья… Очень хотелось кичливым сыновьям богача затмить других, превзойти всех на свете, чтобы слава о них пошла по всей земле. И надумали они установить на гробнице рога марала, дабы все знали, что это усыпальница их славного предка из рода Рогатой матери-оленихи», — и совершили первоубийство, неслыханное доселе. А уж далее пошло раскручиваться простым механизмом, по логике: а я что, хуже, что ли? Давай и мне рога на могилу!.. Поминки, значит, выступили опять как важнейшее у киргизов событие, раз тут именно решились на беспрецедентное — прорвать круг положенного и положить основание новому правилу. Тут перехлест любви к человеку заносит на преступление: ради друга, любимого ничего не пожалею! И мы встречаем знакомый уже нам по мифу Орозкула принцип уважения: «Каждый бугинец долгом считал установить на гробницах предков маральи рога. Дело это теперь почиталось за благо, за особое уважение к памяти умерших. А кто не умел добыть рога, того считали теперь недостойным человеком».

И в этом мире, руководимом мифом Орозкула, Дед единственно близок к Мальчику, передает ему священное предание народа, образует его душу примером благоговейного отношения к природе, трудолюбием, человечностью. Ведь так любит он незадачливую дочь свою и внука — и на все готов ради них, всем пожертвовать. И поднимается же он и на бунт против Орозкула, чтоб мальчика везти из школы. Но так же потом заворожит его сострадание к дочери и пойдет он на поклон к своему кесарю, против которого на миг поднялся на бунт. Но где же стойкость в вере? Иль в том и дело, что Абсолюта-то не знает Момун: родовая вера слишком еще частна и прагматична. Да и выражена в форме сказки, которая не способна противостоять научным аргументам цивилизации. Ведь как его под конец допекают и сламывают? (Рассказывает об этом под застольный смех ленивый «заработник» Сейдахмат.) Когда Деду велят стрелять в Матерь-олениху, он: «Не можем, говорит, мы стрелять маралов. Мы бугинцы, дети Рогатой матери-оленихи!» — «А ты, знаешь, что байские сказки это, придуманные в темные байские времена, чтобы, значит, запугивать бедняцкий народ!.. Ты эти разговорчики оставь, а не то не посмотрю, что старик, напишу про тебя куда следует». Стушевывается дед-бедняк перед логикой железной и научным мировоззрением. Наивный дед и к новому идеалу столь же серьезно и с пиететом подходит, как и к своему прежнему, да и говорят ему это люди грамотные, а он неучен: неполноценность свою чувствует. И страх перед мифологией бумажки, перед «напишу на тебя», да еще «куда следует».