И дольше века длится день...

Тут и та безличность, о которой мы выше с плюсом говорили (как служение людям), обернулась бескачественностью субстанции, которая оттого и поколеблена стать смогла. А мальчик утвердил свой миф-личность свою через несгибаемость и поступок, абсолютно изнутри определенный, а не из хитросплетения внешних аргументов и обстоятельств, чему поддался старик Момун напоследок жизни — и тем всю ее насмарку и под откос пустил.

Последняя сцена — пир бесовский, над трупом Божества глумление, — выдержана в темно-красных зловещих тонах: отблески огней в ночи, похохатыванья, хрюканья свиные (у важного гостя Кокетая свиные глаза), и все это как кошмар — наваждение в сознании больного мальчика, чудовищный бред и нелепость, шабаш торгующих во храме. И мальчик их изгоняет из своего мира, отправившись рыбой к Белому пароходу. Он их выкинул из храма бытия. Принцип-то относительности можно тут напомнить: когда расходятся два тела после столкновения, оба отталкивают друг друга, так что неверно представлять, что мальчик уходит из этого мира, а мир остается прежним, обиталищем нелюдей этих: через его толчок, мальчика, и они равно отринуты — духовной акцией негодования, которая не меньшей силой и волей обладает, нежели физический толчок.

Есть в повести Айтматова один примечательный разговор — мальчика с солдатом. Мальчик допытывался у воина, кто его предки, и солдат, однако, был несколько сконфужен, когда выяснилось, что сам он не только не знает, откуда его род начинается, но даже обязательного колена семерых отцов не знает Солдат знал только своего отца, деда, прадеда. А дальше? «Разве тебя не учили запоминать имена семерых предков?» — спросил мальчик «Не учили. А зачем это? Я вот не знаю, и ничего. Живу нормально» — «Дед говорит, что если люди не будут помнить отцов, то они испортятся» — «Кто испортится? Люди?» — «Да» — «А почему?» — «Дед говорит, что тогда никто не будет стыдиться плохих дел, потому что дети и дети детей о нем не будут помнить И

никто не будет делать хорошие дела, потому что все равно дети об этом не будут знать» Вот ведь как столкнулись родовая вертикаль и горизонталь цивилизации. Последняя везде рвет родо-семейные связи и выделывает для своих целей человека-индивида, годного вступить в новые, предлагаемые уже ею связи, дела и обстоятельства-отношения Но с этим из человека изымается родовой корень жизни и самоустойчивости в бытии, так что его толкнуть можно на любое дело и идею, абсолютного компаса ценностей он лишен, ибо цивилизация предлагает человеку большой выбор ценностей, но сплошь относительных, зависящих от обстоятельств места и времени и эпохи, а родовые критерии, бытовавшие доселе на правах абсолютных, сейчас сплющились, встали под сомнение и стали истаивать. И пока-то человек доберется выработать в себе через культуру и опыты жизни личностно-абсолютный мир и круг критериев!.

Кажется, безнадежно далеко это дело и трудно… Нет! Есть простое и безошибочное, что всегда при нас и что не даст сбиться детская совесть!

Она — опора, надежда и утешение в неразрешимых, кажется, перипетиях сложной действительности современной. Ее-то и явил и развил ее богатство и красоту Чингиз Айтматов в повести этой.

Но что такое детская совесть, откуда она берется, из чего состоит? Можно сказать, что совесть есть врожденная в нас идея и принцип отношения ко всему. Она слагается из того опыта беззащитности, любви и благодарности, который из младенчества выносит в жизнь всякое живое существо. Дело в том, что рождаемся мы абсолютно немощностью, и все, что мы есть, дано нам любовно повернутым к нам бытием: от молока матери до тепла дома и воздуха природы. Все это льется в нашу совершенную-открытость. Это дар и аванс нам, на что совершенно естественна реакция благодарности — бессознательной, но глубочайше в недрах существа нашего вгнездившейся, которая и образует родник-источник ответно-любовного на всю жизнь мироотношения уже из нас: что мы должны, а не нам должны, что и составляет суть совести. Совесть обращена не к миру, но ко мне, есть счет мира ко мне, в отличие от претензии и амбиции, которые суть убеждения, что мир мне что-то должен, из чего и происходят все злобы: из обиды они. Но это — вторичное, возникает уже с формирования самочувствия «я», самосознания. Так что под злонравием в каждом человеке свет совести все равно залегает и пробужден быть может.

Ребенок — открытость: беспрепятственно входят в него все впечатления бытия. Что же прикрывает их приток, что образует врата-дверь в нас? Это — «я»: оно, пробудившись, начинает судить и отбирать, что мне подходит, что нет, и то приоткрывает дверцу, то захлопывает перед носом у напирающего образа, хотящего встать впечатлением в нас. Лишь щелка из нас подозрительно глазеет в мир в возрасте взрослом: перекрыто все перистальтикой «я», его эгоистическими выкладками и суетой рассуждении, идущей в нутре нашем, так что и наваливается на нас прелесть бытия, а мы, имея уши, не слышим, не разумеем. Захлопнуты.