И Эльборус на юге...

7 июня 1831 года Владимир Шеншин пишет из Москвы в деревню, где Поливанов проводит лето: «Любезный друг. Первый мой тебе реприманд: зачем ты по-французски письмо написал, разве ты хотел придать более меланхолии, это было совсем некстати. Мне здесь очень душно, и только один Лермантов, с которым я уже пять дней не видался (он был в вашем соседстве у Ивановых), меня утешает своею беседою... Пиши к нам со всякой оказией, ты ничего не делаешь, да притом верно нам не откажешь в малом удовольствии нас повеселить твоими письмами следуя параллельной системе, да пожалоста пиши поострее, кажется, у тебя мысли просвежились от деревенского воздуха. Твое нынешнее письмо доказывает, что ты силишься принять меланхолический оборот своему характеру, но ты знаешь, что я откровенен, и потому прими мой совет, следуй Шпигельбергу, а не Лермантову, которого ты безжалостно изувечил, подражая ему на французском языке... Прощай. Верный твой друг, хотя тебя и уверяет твой папинька, что мы пострелы, негодяи — но пожалоста не верь, впрочем, сам знаешь,— действуй по сердцу».

Здесь же приписка Лермонтова: «Любезный друг, здравствуй! Протяни руку и думай, что она встречает мою; я теперь сумасшедший совсем <...> Нет, друг мой! мы с тобой не для света созданы;— я не могу тебе много писать: болен, расстроен, глаза каждую минуту мокры <...> Много со мной было; прощай, напиши что-нибудь веселее <...>»[104]. Отношения молодых людей характеризуются здесь достаточно красноречиво. Мы узнаем о сильном влиянии поэта на своего друга: тот пытается ему подражать и в слоге и в темпераменте. Совет Шеншина следовать Шпигельбергу, персонажу из шиллеровских «Разбойников», речь которого отличалась сочным и грубоватым юмором, открывает нам еще одну реальную черту характера Поливанова. (Впоследствии это будет подмечено Лермонтовым в юнкерских поэмах.) Лермонтовская приписка отражает его тяжелое душевное состояние, вызванное разрывом с Н. Ф. Ивановой — адресатом юношеской лирики.

Преподавание в Московском университете не удовлетворяло Лермонтова. Отсюда — конфликты с профессорами, запись в официальных бумагах: «посоветовано уйти». Лермонтов решает перевестись в Петербургский университет. Но, приехав в северную столицу, узнает, что во всех университетах проведена реформа и «к трем нестерпимым годам прибавляют еще один»[105]. К тому же здесь отказались зачесть предметы, сданные в Москве. Начинать все заново он не захотел и после долгих колебаний и сомнений решил поступать в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Через два года его ждут офицерские эполеты и с ними — самостоятельность.

М. Ю. Лермонтов. «Вид Крестовой горы из ущелья близ Коби». 1837. Литография. ИРЛИ, Ленинград. Воспроизведена зеркально: именно такой рисунок нанес художник на литографский камень.

Фрагмент литографии.

М. Ю. Лермонтов. Воспоминание о Кавказе. 1838. X., м. Фрагмент. ИРЛИ,

Ленинград.

Решение далось нелегко. «Я до сих пор предназначал себя для литературного поприща и принес столько жертв своему неблагодарному кумиру и вдруг становлюсь воином...»[106]. Казарменная обстановка была непривычной и удушающей. Но переход к ней скрашивался тем, что рядом снова был Николай Поливанов, поступивший в школу девятью месяцами прежде.

На третьей неделе пребывания в эскадроне юнкеров — несчастный случай. «Сильный душой, он был силен и физически и часто любил выказывать свою силу. Раз, после езды в манеже, будучи еще по школьному выражению новичком,

подстрекаемый старшими юнкерами, он, чтоб показать свое знание в езде, силу и смелость, сел на молодую лошадь, еще не выезженную, которая начала беситься и вертеться среди других лошадей, находившихся в манеже. Одна из них ударила Лермонтова в ногу и расшибла ему ее до кости. Его без чувств вынесли из манежа. Он проболел более двух месяцев, находясь в доме у своей бабушки, которая любила его до обожания»,— вспоминает современник[107].

А вот что пишет сын Н. И. Поливанова: «Жил тогда Лермонтов на квартире у своей бабушки на Мойке, между Синим и Поцелуевым мостом... Из приятелей и товарищей по школе, навещавших его во время болезни, чаще всего были мой отец, также Н. Д. Юрьев, его родственник, и братья Столыпины. Здоровье его <...> поправлялось, а с ним возвращались силы и всегдашняя резвость Лермонтова. Одним из всегда любимых им упражнений было фехтование. Редкое посещение, по словам моего отца, обходилось без того, чтоб они не дрались на рапирах. Как раньше, так и в школе отношения их были самые дружественные»[108].

Казарменная жизнь (домой отпускали лишь по выходным и праздникам) переменила Лермонтова физически и нравственно. Он возмужал, окреп, несколько огрубел. «Следы домашнего воспитания и женского общества исчезли,— свидетельствовал близкий родственник поэта.— В то время в школе царствовал дух какого-то разгула, кутежа, бамбошерства»[109].