И сгинет все в огне

– Латаю твою чертову ногу, неблагодарная соплячка, – ворчит Павел. Он держит руку за спиной, и один из солдат кладет в нее локусы, пару изогнутых железных жезлов, которые мы ухватили, когда спасали его из Трудового лагеря. Второй солдат достает меч и прижимает его кончик к основанию позвоночника Павла, на что тот закатывает глаза. Я понимаю его раздражение. Он с нами достаточно долго и, кажется, уже стал частью команды, даже если формально он по-прежнему пленник. Но Шепот ясно рассудила, что «Волшебник всегда остается Волшебником», – так что его локусы доверены ему под угрозой смерти.

– Что ты собираешься делать? – Я уже немного настораживаюсь.

Но в этом нет необходимости. Павел берет меня за голень широкой и мозолистой рукой, а другой поднимает локус. Его глаза вспыхивают пурпуром, когда он скользит в Пустоту, и, прежде чем я успеваю присоединиться к нему, его рука расплывается в воздухе. Для такого неопрятного и неуклюжего человека Павел чертит глиф с исключительной грацией, локус порхает в воздухе, как колибри, и через несколько секунд вокруг его руки появляется мягкое зеленое сияние, а черные волосы на запястье стоят дыбом. В воздухе пахнет свежей травой и утренней росой. Павел аккуратно сжимает ногу, и я чувствую легкое покалывание, словно тысяча лепестков едва касаются моей кожи.

И тут на моих глазах рана заживает. Как будто я наблюдаю за днями исцеления за секунды. Кожа снова срастается, как соединяющиеся капли ртути, кровь высыхает и тускнеет, струпья на ране и порез просто исчезают. Павел возвращается обратно в Реальность, и, когда солдат забирает его локус обратно, за его бородой появляется легкий намек на довольную улыбку.

– Вот так. Не слишком напрягай ее в течение дня – и все будет хорошо, – говорит он.

Я смотрю на свою ногу, не в силах поверить. Я не видела глиф исцеления уже многие годы, с тех пор как погибли мои родители. Я забыла, как выглядит исцеляющая магия и каково это ее чувствовать.

Я провела годы с мыслью о том, что магия служит разрушительным и опасным целям войны и подавления. Я забыла обо всех чудесных вещах, на которые она способна. Забыла, что она может быть доброй.

Павел уловил мою реакцию.

– Что такое, девочка? Никогда не видела глиф исцеления?

– В последний раз очень давно, – говорю я, проводя рукой по гладкой коже, на которой всего несколько минут назад зияла длинная неприятная рана. – Хм. Там теперь коричневая веснушка. Раньше там не было веснушки…

Павел пожимает плечами.

– Интересная штука эта магия. Она может исцелять, но никогда не возвращает все как было.

– Было сложно?

– Не особо. – Павел дергает плечом. – Во всяком случае, не с порезами и царапинами.

Я думаю о каждой травме, которая у меня когда-либо была, о каждой царапине, порезе и ожоге, о зудящей повязке, которую мне приходилось носить в течение нескольких месяцев, когда я сломала руку, о шраме от ожога на ноге, который болит по сей день. Все они могли быть исцелены именно так. И это даже несложно

.

– Почему? – возмущаюсь я. – Почему Волшебники не исцеляют всех?

Павел хмыкает:

– Почему? Потому что не хотят.

Я сильно толкаю его в плечо, хотя знаю, что несправедливо вымещать на нем свой гнев, но, с другой стороны, я очень зла.

– Но это чушь собачья! Подумай, сколько людей в мире страдают, больны или ранены! – Я представляю всех привозимых сюда Ревенантов с оторванными конечностями, с глазами, вытекающими из черепов, с пробитыми головами. Я думаю о нищих на улицах с выступающими из-под кожи ребрами, о детях, сбившихся в кучи по переулкам с их телами, покрытыми нарывами.

– Если Волшебники могут исцелять, то почему они не делают это для всех? Почему стольким людям приходится страдать?

Павел смотрит на меня с удивлением, а затем смеется низким усталым смехом, покачивая головой.

– Ох, девочка, даже не знаю, с чего начать. Ты здесь, на базе Ревенантов, и тебе все равно есть дело до политики Волшебников. – Он пододвигает кресло ближе, и когда снова начинает говорить, его голос мрачен и искренен. – Смотри. Вот как все обстоит. Волшебники хотят, чтобы Смиренные верили в нехватку и ограниченность ресурсов, в жестокий мир, который холоден, груб и враждебен. Им нужно, чтобы Смиренные поверили, что без их даров они все погибнут в хаосе и нищете. По их воле Смиренные зависят от них. Но это означает, что Смиренным приходится страдать. Постоянно страдать, потому что если они перестанут, то окажется, что Волшебники им не так уж и нужны. Им могут начать приходить в голову идеи, подобные твоей. Они могут начать задавать вопросы, ну вот как ты сейчас. – Он моргает, его глаза усталые и воспаленные, глаза человека на десятилетия старше своих лет. – Волшебники хотят, чтобы люди верили, что жестокость необходима и неизбежна. Что они жестоки потому, что так устроен мир.

– Но это ложь.

– Ложь, – повторяет за мной Павел. – Их жестокость – не следствие. В ней весь смысл их существования.