Я историю излагаю... Книга стихотворений

Совершенно изолированно от двора, от семьии от школыу меня были позиции своиво Французской революции.Я в Конвенте заседал. Я речибеспощадные произносил.Я голосовал за казнь Людовикаи за казнь его жены,был убит Шарлоттою Кордев никогда не виденной мною ванне.(В Харькове мы мылись только в бане.)В 1929-м в Харькове на Конной площадипроживал формально я. Фактически —в 1789-мна окраине Парижа.Улицы сейчас, пожалуй, не припомню.Разница в сто сорок лет, в две тысячикилометров — не была заметна.Я ведь не смотрел, что ел, что пил,

что недоедал, недопивал.Отбывая срок в реальности,каждый вечер совершал побег,каждый вечер засыпал в Париже.В тех немногих случаях, когдая заглядывал в газеты,Харьков мне казался удивительнопараллельным милому Парижу:город — городу,голод — голоду,пафос — пафосу,а тридцать третий годмоего двадцатого столетья —девяносто третьемумоего столетья восемнадцатого.Сверив призрачность реальностис реализмом призраков истории,торопливо выхлебавши хлебово,содрогаясь: что там с Робеспьером? —Я хватал родимый том. Стремглав

падал на диван и окуналсяв Сену.И сквозь волнывидел парня,яростно листавшего Плутарха,чтоб найти у римлян ту Республику,ту же самую республику,в точности такую же республику,как в неведомом,невиданном, неслыханном,как в невообразимом Харькове.

Моя средняя школа

Девяносто четвертая полная средняя!Чем же полная?Тысячью учеников.Чем же средняя, если такие прозренияв ней таились, быть может, для долгих веков!Мы — ребята рабочей окраины Харькова,дети наших отцов,

слесарей, продавцов,дети наших усталых и хмурых отцов,в этой школе училисьи множество всякогоуслыхали, познали, увидели в ней.На уроках,а также и на переменахрассуждали о сдвигах и о переменахи решали,что совестливей и верней.Долгий голод — в начале тридцатых годов,грозы, те, что поздней над страной разразились,стойкостиперед лицом голодовобучили,в сознании отразились.Позабыта вся алгебра — вся до нуля,геометрия — вся, до угла — позабыта,но политика нас проняла, доняла,совесть —

в сердце стальными гвоздями забита.

«Плановость пламени…»

Плановость пламени,пламенность плана.Как это былогордо и славно.Планы планировали приростпо металлу, по углю, по гречеи человека в полный рост,разогнувшего плечи.Планы планировали высотудомны и небоскреба,но и душевную высоту,тоже скребущую небо.План взлетал, как аэроплан.Мы — вслед за ним взлетали.Сколько в этом было тепла —в цифрах угля и стали!

Старуха в окне