Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Впервые разъяснение дано в Исправительно-трудовом кодексе РСФСР 1933 года. В статье 47 главы 2 («Приём и содержание лишённых свободы») ясно сформулировано: «В местах лишения свободы женщины обязательно размещаются отдельно от мужчин, а несовершеннолетние — отдельно от взрослых». Однако каким образом осуществляется изоляция, непонятно. Лишь в пункте 11 «Временной инструкции о режиме содержания заключённых в исправительно-трудовых лагерях НКВД СССР» 1939 года вскользь упомянуто: «Посещение женских общежитий заключёнными мужчинами и наоборот запрещается (за исключением лиц адм. персонала)». То есть женщины и мужчины находились в одной зоне, но в разных бараках.

Вот что рассказывает бывший лагерник Сергей Снегов о довоенном ГУЛАГе: «Женские бараки существовали в каждой из наших лагерных зон, но женщин и в лагере, и в посёлке — “потомственных вольняшек” либо освобождённых — было много меньше, чем мужчин. Это накладывало свой отпечаток на быт в зоне и за пределами колючей проволоки. Женщины, как бы плохо ни жилось им в остальном, чувствовали себя больше женщинами, чем во многих местах на “материке”. За ними ухаживали, им носили дары и хоть их порой — в кругу уголовников — и добывали силой, но добывали как нечто нужное, жизненно важное, в спорах — до поножовщины — с соперниками… Женщины ценили своё местное значение, оно скрашивало им тяготы сурового заключения и жестокого климата. Я иногда читал письма уехавших подругам, оставшимся на Севере: очень часто звучали признания — дура была, что не осталась вольной в Норильске, а удрала назад на тепло и траву. Есть здесь и тепло, и трава, только здесь я никому не нужна, а вкалывать надо почище, чем в Заполярье… Женщин не селили в особых зонах, а размещали их в бараках во всех лаготделениях — лишь немного в стороне от мужских. Это особых трудностей не причиняло, даже коменданты не суетились чрезмерно, пресекая слишком уж наглые — чуть ли не на глазах посторонних — свидания парочек».

С началом Великой Отечественной соотношение женщин и мужчин стало меняться. Тот же Снегов отмечает: «Такой порядок существовал до войны и первые годы войны, пока в каждую навигацию по Енисею плыли на Север многотысячные мужские этапы. Война радикально переменила положение. Сажать в лагеря молодых “преступивших” мужчин стало непростительной государственной промашкой, их, наскоро “перевоспитав”, а чаще и без этого, отправляли на фронт. Это не относилось, естественно, к “пятьдесят восьмой”, но и поток искусственно выращиваемых политических заметно поубавился… И вот тогда прихлёст женщин в лагеря стал быстро расти. В основном это были “бытовички”, хотя и проституток и профессиональных воровок не убавилось, они просто терялись в густой массе осуждённых за административные и трудовые провины».

Старый лагерник также вспоминает первый большой («на тысячу с лишком голов») женский этап 1943 года, который следовал из Дудинки в Норильск:

«В нормальный день стрелки на вышках не подпустили бы так близко к “типовым заборам” отдельных заключённых, соседство зэка с проволокой можно было счесть и за попытку к бегству с вытекающими из того последствиями. Но сейчас у проволочных изгородей толпились не единицы, а сотни, и ни один не рвался в ярости либо в отчаянии рвать проволоку — “попки” благоразумно помалкивали…

Это был первый чисто женский этап, который мне довелось видеть, — и он врубился в сознание навсегда… мимо нас тащились трясущиеся от холода, смертно исхудавшие женщины в летней одежде — да и не в одежде, а в немыслимой рвани, жалких ошмётках ткани, давно переставших быть одеждой. Я видел молодые и немолодые лица со впавшими щеками, открытые головы, открытые ноги, голые руки, с трудом тащившие деревянные чемоданчики или придерживавшие на плечах грязные вещевые мешки…

Женский этап двигался в гору в молчании, женщины не переговаривались между собой, не перекликались с нами. Только одна вдруг восторженно крикнула соседке, когда они поравнялись с вахтой:

— Гляди, мужиков сколько!

— Живём! — отозвалась соседка».

В связи с этим этапом Снегов затрагивает и тему «лагерной любви». Зэки вечером обсуждают взбудоражившее их событие:

«— Ну, голодные же, ну, доходные — страх смотреть! — кричал один.

— Подкормятся. Наденут тёплые бушлаты и чуни, а кто и сапоги, неделю на двойной каше — расправятся. Ещё любоваться будем! — утешали другие.

— Надо подкормить подруг! — говорили, кто был помоложе. — Что же мы за мужики, если не подбросим к их баланде заветную баночку тушенки.

— …[23]

буду, коли своей не справлю суконной юбчонки и, само собой, настоящих сапог! — громко увлекался собственной щедростью один из молодых металлургов. — У нас же скоро октябрьский паёк за перевыполнение по никелю. Весь паёк — ей!

— Кому ей? Уже знаешь, кто она? — допытывался его кореш.

Металлург не то удивлялся, не то возмущался.

— Откуда? Ещё ни одной толком не видал. Повстречаемся, мигом разберусь, какая моя. И будь покоен, смазливая от меня не уйдёт».