Я считаю по 7

Внутри прохладнее обычного, вокруг море незнакомых лиц, все стараются подойти поближе и выразить сочувствие (каждый – на свой лад).

Кажется, я не могу дышать.

Воздух застревает на входе в легкие и скапливается где-то в глубине.

Меня ставят в первый ряд.

Панихиду организовали люди из компании, где работал папа. Три человека по очереди выходят с речью.

Я не слышу ни слова из того, что они говорят.

На подставке у возвышения стоит увеличенная фотография мамы и папы – их сфотографировали еще тогда, когда у папы были волосы, а мама была худенькой.

Они обнимаются и смеются.

Я знаю эту фотографию.

Она стоит в уголке маминого бюро, в рамке из ракушек.

Помню, маленькой я спросила маму, почему на этой фотографии они такие счастливые, и мама ответила – потому, что они знают, что когда-нибудь у них появлюсь я.

Логики никакой, но я ей поверила.

После службы всем дают белые шарики и просят выйти на улицу.

Шарики наполнены гелием, на белых боках – жирные фиолетовые буквы: «Джимми и Роберта».

По замыслу организаторов, мы должны выпустить их в небо, а какой-то парень в костюме (и сандалиях на белые носки) в это время будет петь про то, что главное на свете – любовь.

Я в ужасе.

Я точно знаю, что в конце концов шарики станут латексным тряпочками и повиснут на проводах.

Они попадают в реки и ручьи, их унесет на много миль, в океан, и там ими будут насмерть давиться рыбы и морские млекопитающие.

Но я не могу найти в себе сил заговорить и предупредить окружающих о бедах, которые случатся лишь потому, что кому-то пришло в голову, будто это так трогательно – выпускать в воздух мины замедленного действия.

Краем глаза я замечаю малыша, который не желает отпускать дареный гелиевый шарик в небо.

В конце концов родители силой вытягивают веревочку у него из сжатого кулака.

Четырехлетка рыдает от обиды, и я вижу: он единственный из всех понимает.

В местной газете печатают мою фотографию – размером с почтовую марку. Учреждают фонд для оплаты моего дальнейшего образования.

Работодатель отца делает в фонд щедрый взнос.

В список жертвователей попали многие, но для меня это лишь имена, которые я тут же забываю, потому что за ними не стоит ни одного знакомого лица.

Я узнаю только Хайро Эрнандеса из «Мексиканского такси».

Я пишу Хайро благодарственное письмо, и он звонит в салон «Удача». Прошло две с половиной недели с момента аварии. Я пишу на листке с логотипом салона, поэтому он решил, что в «Удаче» знают, где меня искать.

Патти удивлена тем, что мне звонит мужчина.

Я объясняю, что это мой старый друг. Он и правда друг. И гораздо старше меня. Так что все это чистая правда.

Хайро спрашивает, как у меня дела, а потом говорит:

– Если тебе куда-нибудь понадобится съездить, обязательно позвони мне.

Я говорю:

– Позвоню. Обязательно.

Наступает долгая тишина, но я знаю, что собеседник все еще на линии. На меня поглядывает Патти, поэтому я киваю и делаю вид, что в трубке не тишина, а чей-то голос. Наконец я говорю:

– Вы записались в школу?

Он говорит:

– Нет еще.

И спрашивает:

– А у тебя в школе как?

Можно было бы сказать «нормально», но врать не хочется, и я отвечаю:

– У меня перерыв.

Он говорит:

– У меня тоже.

Я добавляю:

– Но сегодня я схожу в библиотеку. Надо же как-то начинать.

Я вешаю трубку, а позже, днем, спрашиваю Патти, можно ли мне сходить в библиотеку. Патти разрешает.

В библиотеке я иду наверх и нахожу то самое место за за креслом-пончиком. Я заползаю туда, но не тороплюсь заснуть. Из своего убежища я слежу за происходящим вокруг.

В библиотеке есть постоянные посетители.

Некоторые говорят сами с собой.

Но тихо – в библиотеке не положено шуметь.

Хорошенько вздремнув, я снова спускаюсь на первый этаж.

Наибольшей популярностью пользуется зал, где стоят компьютеры.

Удивительно, но многие из тех, кого я легко приняла бы за бездомных (судя по тому, сколько вещей они оставляют на входе), пользуются Интернетом.

Они проверяют свои странички в «Фейсбуке».

Я смотрю, как эти люди кликают по картинкам и просматривают те же самые видео, что и скучающие подростки, которых после окончания уроков становится множество.

Не знаю почему, но меня это утешает.

Я выхожу на улицу и сажусь на ступени.

Я никого не жду.

Я просто живу.

Время существует лишь у меня в сознании.

Когда горюешь, идти вперед невероятно тяжело.

Потому что, когда потеря ошеломляет, хочется вернуться назад.

Вот, наверное, почему я больше ничего не считаю. Теперь я могу считать только отрицательными числами.

Я оказалась на другой планете.

Я говорю, только когда этого не избежать.

Во всех остальных случаях я стараюсь стать невидимой и не попадаться на глаза.

Люди не поймут меня, как бы ни пытались, потому что я не способна общаться.

Вот почему самая сильная боль выходит наружу молчанием.

Когда Маи не в школе и не гуляет с друзьями, она рассказывает мне о своей жизни.

Я слушаю. Но сама ничего не говорю.

Большую часть дня я провожу с Патти.

Она всегда рядом.

А когда твой мир распался на куски, самое главное, наверное, – чтобы кто-то был рядом.

Я точно знаю, что Куанг Ха терпеть меня не может.

Но я его понимаю.