Все мучительные дни однообразны, как будто это день сурка: «Разобраться в колеснице долгого огня / Расстараться – отоспаться за стеною Дня». Просветлённые души покинули этот мир, на что указывают пятаки на глазах, которые по древним поверьям клали на лица мёртвых в качестве платы за переправу по реке в мир мёртвых: «За чертою отлетевших просветлённых душ / За глазами с пятаками круга не нарушь».
В следующем четверостишии чувствуются фольклорные нотки. Жизнь на волоске: заканчивается питьевая вода, противопоставленная солёным слезам. Но здесь вновь возникает образ колеса как символа круга безысходности:
Однако, обращаясь к собеседнику, наш герой не стремится погрузить его в свою беду:
Напротив, лирический герой призывает отстраниться от тревог и радоваться приятным мелочам:
1989
На берегу размытой боли… (1989)
Это стихотворение написано в Новосибирске 25 мая 1989 года после ряда известных песен. В этот период Янка активно гастролирует, но это не ослабляет тематику моральной боли в её творчестве. Об этом и данное стихотворение. Ментальные страдания отражаются и на физическом ощущении: «На берегу размытой боли / Звенят набатом зубы о край гранёного стакана / Перегибается пружина тугой цепи – / Об угол трётся – впивается ошейник в тело». Мучения привносят определённые ограничения человека, что становится причиной того, что лирический субъект перестаёт считать себя индивидуумом: «Доверчивой трёхногой псины – хозяин близок, / Не укусишь его локтя / Щенок бродячий летит к стене». Так, моральные страдания отражаются не только на теле, но и на окружающих живых существах. Но эту боль необходимо держать в себе: «Ты уползаешь под нервный хохот ржавой стали / Завыть нельзя / Нельзя забыть и заклинание / Слова поспешно разбегаются, как сны / От телефонного звонка». Звонок, прерывающий сон, также явление малоприятное, отягчающее и без того сложное утро: «Как будто утро – поезд в гору / Замедлены сердцебиения».
День тоже не предвещает ничего приятного. Он сравнивается с неаккуратным замученным маргиналом: «Крадётся день в носках дырявых по мёрзлой лестнице подъезда». Уставший день, уставший лирический субъект. Всё это ужасно раздражает: «Стреляют в небо взбесившиеся за ночь пальцы».
Внутренние страдания героя отражаются не только на телесности, но и на окружающем мире: «Хватаются за край рубахи у ворота, где медный крест / За тонкой стенкой огонь и пыль сухих дорог».
Описание внутреннего мира героя достаточно сбивчиво, как мысли сразу после внезапного пробуждения. Они спутаны и похожи на коллаж образов, где смешались сон и реальность. Готовится воспламениться куча листьев, но не опавших с деревьев, а тетрадных. Этот аграмматизм указывает на несостоятельность того, что написано на этих листах. Тетради, утратившие интеллектуальную и эстетическую ценность, превращаются в листья: «Вот-вот готова вспыхнуть куча тетрадных листьев». Затем видим уже лист из книги, на котором оживает изображение: «Липким ликом смеётся солнце на картинке из / Детской книжки про любовь, которую не растерзать словами». В этих строках скрывается информация, что настоящая любовь существует, но, возможно, только в детских книгах. А в жизни она оборачивается страданиями и болью: «И затихает под струйками твоей крови / Она бежит ко мне под дверь / И тихо шепчет – я живая». Затем выносится приговор: «И я пришла предупредить – идёт твой суд». Интересно, что суд также идёт где-то между сном и реальностью: «В закрытом зале – в открытом поле». Суд проигран: «Вставай – ложись лицом к сырой земле / Внимай – закрой руками уши / Молчи – залейся дикой песней и слезами». Однако приговор стремительный: «Садись – вставай и уходи». Кто же наказан? Кто выносит приговор? Под приговором подпись собеседника, к которому обращается лирический герой: «Под приговором красной змейкой / Ложится в угол твоё Имя».