Янтарь чужих воспоминаний

— Не понимаю этой песни, — лизнул ей шею возле уха, и девушка хихикнула. Она боится щекотки. Моя маленькая Мари не боится, когда я ее связываю, а щекотки боится.

— Она о несчастной любви, что непонятного? — Мари повернулась в моих руках. Синие глаза просто светятся от счастья, и я улыбаюсь, глядя в ее лицо. — Девушка забывает о своей гордости, обо всем забывает, чтобы провести с любимым хотя бы одну ночь!

Я помрачнел и отпустил ее, отошел, невидяще глядя на разобранную постель и петлю кожаного ремня на потолочной балке. Поневоле вспомнил, как она стояла с закинутыми руками, обнаженная и беззащитная. И да, мне это понравилось.

— Ты тоже делала это лишь чтобы угодить мне? — не оборачиваясь, бросил я.

— Кай, ну перестань, — она обогнула меня и попыталась заглянуть в глаза. — Ты ведь не сделал мне больно. Это было… возбуждающе.

Она залилась румянцем, и я улыбнулся. Лжи в ее словах не было. Прижал к себе, провел ладонью по гибкой спине.

— Я боюсь испугать тебя, Мари. Мне просто нужно немного… больше. Иногда я себя за это ненавижу.

— Прекрати! — она сердито засопела.

— Прекратил, — улыбнулся и подобрал свои брюки. — Мне пора идти, с утра в хранилище какой-то совет, нельзя опаздывать.

— Увидимся вечером? — она скрестила ноги в лодыжках, сидя на краю узкой кровати. Красивая. Я снова залюбовался ею. Поцеловал ее щеку, на ходу застегивая рубашку.

— Конечно.

— Ты обещал, что сходишь на ужин к моим родителям.

Я закатил глаза и скривился. Мари кинула в меня подушкой, но попала в закрытую дверь.

О кольце я вспомнил уже у моста и остановился, выругавшись. Как я мог оставить знак хранилища? Проклятье! И еще этот совет, чтоб его… развернулся и почти бегом бросился обратно. Солнце лишь мазнуло летний протекторат самым краешком, осветило извилистые улочки и спящие дома. Слишком рано даже для кухарок и прислуги. Город еще спал. И потому я удивился, увидев стоящий у дома Мари экипаж. И сразу почувствовал выброс злости и агрессии. И боль. Сильную, хоть и краткую боль той, что совсем недавно мне улыбалась.

Я опоздал совсем немного, на жалкие песчинки времени.

— Нашел мне замену, Кай?

Они словно раздвоились, похожие, как близнецы. Обе черноволосые и синеглазые, но одна уже мертва, а вторая безумна…

Я ударил Милинду по лицу так, что она отлетела к стене, и склонился над Мари, лихорадочно прижимая пальцы к порезу на горле. Последние воспоминания хлынули в мое сознание грязной рекой, навсегда впечатываясь в память. Образы Мари и Милинды смешивались, сплетались, соединялись во что-то новое и чудовищное. Тогда я еще не знал, какие странные формы обретут эти воспоминания в моих кошмарах.

— Прости… Я виноват… — глупо просить прощения у той, что уже умерла.

Развернулся и шагнул к Мили, что смотрела на меня широко распахнутыми глазами. За шиворот вытащил ее из кресла и тряхнул.

— Что ты наделала? Что ты наделала, Мили?

— Ты хотел меня заменить! — ее губы скривились, как у обиженного ребенка. — И ты первый начал эту игру, Кай! Ты убил Ариса!

— Да не трогал я твоего проклятого Ариса, — заорал я и отшвырнул сестру. И оценил всю прелесть эмоционального выгорания. Внутри была горечь от такой нелепой смерти, но сознание работало четко, не сбиваясь на эмоции.

— Дура, — грубо бросил я Милинде. — Решила провести остаток дней в колодцах? Думаешь, тебе по голове погладят за убийство?

— Ты же не отдашь меня законникам! Ведь не отдашь, правда? Прошу тебя, Кай, не отдавай меня! — она сползла с кресла, обхватила мои колени, закидывая голову. На ее платье и руках была кровь, Милинда тяжело дышала, и ее горло дергалось, когда она хватала воздух открытым ртом.

Губа треснула от моей пощечины, и в углу осталась красная капелька. Мили коснулась ее языком, слизала. Желание накрыло меня, словно приливная волна, словно цунами, так мощно, что я подтянул ее вверх за ворот платья, слыша, как трещит ткань, и впился со стоном в эти разбитые губы. Собственные эмоции — настоящие, живые, разрушительные — раздирали нутро и почти сводили с ума. Я ненавидел Мили за ее злые игры, за порочную и лживую натуру, но меня тянуло к ней с силой, которой я не мог сопротивляться.

Не знаю, что это было, но внутри снова раскрывалась бездна — темная, искушающая, сладкая, и я мечтал в нее упасть. Я хотел эту проклятую стерву до помутнения, до невыносимой острой боли, желая снова лишь одного: прижать ее хоть к какой-нибудь поверхности и вбиться в ее тело. Она царапала мне ногтями шею и стонала в губы, ее похоть распаляла меня так, что я забыл обо всем, даже о том, где мы! Я всовывал язык ей в рот, вылизывал, не в силах остановиться, словно сознание сгорело, превратилось в вязкую кашу, и в нем не осталось ни одной связной мысли. И хотел лишь дикого животного совокупления с ней, хотел наматывать на кулак темные волосы и трахать до звона в ушах, вцепившись зубами в ее загривок, чтобы не дергалась подо мной, чтобы не смогла отказать!