Идолы театра. Долгое прощание

На смену рациональному индивидуализму либерального Запада приходит мистический коллективизм консервативного Востока. В состоянии Софии людей в процессе осуществления совместной общественной деятельности скрепляет соборность – истинное событие всеобщности, совместное таинство взаимной любви, отраженной во многочисленных носителях, переживающих через любовь метафизическое всеединство: друг друга, Отца и Сына, человека и мира. София – это и есть соборная любовь. Понятия духа целого, человечества, Любви и Софии – тождественны. Обнаруживая в себе самость как сакральный опыт присутствия божественного, человек как сингулярный субъект открывает в себе всеобщее – универсалии культуры, общечеловеческие ценности. Универсальное единство людей предполагает слияние сингулярных нехваток друг друга в трансцендентальной самости. Универсализм есть персонализм и наоборот. И оба они, универсализм и персонализм, согласуются с партикулярным традиционализмом через сближение культуры, цивилизации, традиции, хозяйствования с творчеством, с искусством – с пространством театральной сцены, где субъект как творческий избыток восстанавливает космическую гармонию, утверждает Символическое, возвращается к традиции Отца через принятие жертвы Сына.

Такое отождествление искусства и хозяйства может быть обвинено в вольном романтическом эссеизме, но такова уж вся русская религиозная философия: хозяйство как прагматическое начало в ней мифологизируется, материя неизменно одухотворяется, и в этом преимущество русского Логоса перед спекулятивной рационалистической логикой западного мира, где осуществляется обратная процедура: дух там материализируется, искусство технократизируется, что особенно болезненно ощущается в современных условиях глобалистического кризиса секулярного гуманизма. Соборное общество Софии является позитивной альтернативой неолиберальному обществу отчужденных атомарных индивидов, вошедших в режим трансгрессии и фатальной зависимости от машины желаний.

Возникает вопрос: насколько самостоятелен субъект в своей демиургической активности? Руководствуются ли его действия Богом? Возвращается ли он к Отцу в смирении, а не в очаровании и гордыне? Иными словами, какое место в соборном обществе Софии принадлежит православию с его догматом о Святой Троице? Николай Булгаков не опровергает всеобщности и целостности православия точно так же, как не опровергает сингулярности и ипостасности человеческого существа и Софии. Чтобы доказать это, перейдем от его социальной философии к его метафизике, выраженном в «Свете невечернем»[289]. Первореальность человеческой личности и личности Софии соотнесена с триипостасным Богом. Если Святая Троица соотнесена с божественным Логосом, то София передает его энергию человеку, не являясь при этом четвертой ипостасью, но являясь посредницей между Богом и человеком. София преодолевает разрыв между сакральным и профанным миром. Мир взаимных переходов движется от Логоса к Софии, от Софии к земному миру и человеку – и назад. В этом движении обнаруживается внутренний покой, диалектика смыкается с метафизикой, ибо всё одновременно пребывает в Боге. Динамический континуум переходов имеет свои статические пределы. Такое же единство мы наблюдаем в движении социально-философской мысли Булгакова по малому герменевтическому кругу в рамках большого круга: от Бога и Софии к хозяйству, от хозяйства к творчеству, от творчества к искусству, от искусства к субъекту, от субъекта назад к Софии и Богу. Примечательно, что в цепи эманации идей через свои тела то, что является телом по отношению к высшей идее, является идеей по отношению к низшему телу. София, будучи телом для Бога, является Душой – идеей для мира. Так, в структуре мифа знак языка является означающим для знака мифа как своего значения, которое, в свою очередь, является знаком (означающим) для архетипического смысла. Морфология матрешки роднит миф, театр, Софию и любовное переживание в оптике нарратива. Матрешка, напомним, является классическим русским архетипом.

Материя и дух, тело и идея, плоть и душа, Бог и мир не должны быть отделены: совершенный Творец открывается своей несовершенной твари. В этом и состоит высшее нравственное и чувственное устремление Булгакова – возлюбить этот падший мир, взлелеять мир, оправдать мир и спасти мир, дав ему надежду. Сделать это можно только через Софию как через любовь, приближающую трансцендентного Бога к Его творению. Но при этом Булгаков не уходит в пантеизм и не обожествляет мир, в котором отражается Бог, ибо мир не в состоянии отразить всю бесконечность отражаемого. Бог есть всё, но всё не есть Бог: «Бог как Абсолютное совершенно трансцендентен миру, есть НЕ-что. Но как Творец Он открывается твари, давая в Себе место относительному»[290].