Идолы театра. Долгое прощание

Именно синтез универсализма с партикуляризмом в идеологии предлагает метамодерн, который в экономике ориентирован на неоиндустриализацию – возрождение сектора промышленности в противовес спайке аграрного и информационно-символического сегментов. Данные процессы требуют ограничения произвола капитализма при одновременном повышении роли национального государства в регуляции свободного рынка. Естественно, что для реализации этой цели требуется перестройка самой государственности. Государство, которое является марионеткой глобального капитала, не в состоянии осуществить эту задачу. Реконструкция этатизма в политике актуализирует цивилизационную парадигму традиционализма в культуре. Последняя должна строиться на принципах этического универсализма, социальной справедливости, цивилизационной аутентичности и диалога культур.

Отсюда – двойная философская программа неомодерного развития общества, основанная на взаимодействии модерной универсальной этики с обновленным традиционализмом. Негативная часть программы связана с тем инструментарием критики, который предоставляет модерн. Позитивная же – с тем потенциалом живой традиции, которой обладает нерадикальный консерватизм. О близости консерватизма и модерна – на первый взгляд противоположных проектов – говорит аутентичная традиция русской религиозной философии. «Левым» полюсом её является марксистская критика, а «правым» – религиозная апологетика, в нём сочетаются гносеология и аксиология, интуиция и рациональность, разум и вера, религиозно-философская метафизика и теории скептицизма, марксизм и православие. Это делает русскую религиозную философию гармоничным мировоззренческим контекстом для формирования метамодерного образа будущего в России в оптике левоконсервативного поворота.

В качестве ярчайшей иллюстрации метамодерного единства универсализма и традиционализма мы избрали творчество русского религиозного философа Сергия Булгакова, творившего на закате модерна и не дожившего до постмодерных приключений мира. Сама его личность стала своеобразным архетипом национальной ментальности. В Сергее Булгакове сокрыта наша сила и слабость. Его часто обвиняют в том, что его авторская метафизика всеединства не раскрывает способы согласования целого и малого, общего и отдельного, закономерного и случайного, космоса и человека, традиции и личности. Когда Булгаков артикулирует целое, его философия обвиняется сторонниками либерального пути мысли в тоталитарности, ретроградности и косности, не предполагающими отдельного субъекта. Когда Булгаков артикулирует отдельное, его философия обвиняется консерваторами в репрессивной субъективности. Не в этом же биполярном напряжении межд либерализмом и консерватизмом пребывает издавна весь русский Логос? Наша работа над творчеством Булгакова в рамках проекта Русской христианской гуманитарной академии позволила сквозь его призму увидеть иначе жизнетворчество Петра Первого, художественные рефлексии Достоевского, философию Бердяева, поэзию Блока, тексты Мережского и т. д.

Булгаков в состоянии легитимированного парадокса артикулирует, по нашему мнению, одновременно общее, частное и отдельное: универсализм, партикуляризм и персонализм.

Этим софиология Булгакова предвосхищает метамодерн, согласовывая в едином онтологическом порядке метафизику присутствия не только с метафизикой отсутствия, но и с онтологией избытка по отношению к покою и движению, динамике и статике, парадигме времени и синтагме пространства, избытка, коим является человек – расщелина, зияние, вакуум, пустота, – готовый превратиться в Софию – самость, Вещь, сущность, возвышенного субъекта. Человечность всегда была отличительной чертой русской философии, чего стоят только персонализм Достоевского и Бердяева, но мы нарочно выбрали для примера менее известного широким кругам читателей мыслителя. Кроме того, именно Булгаков, как никто другой из отечественных философов, разработал тему Родины – Богородицы, вечной женственности, Софии, – поставив эту тему в актуальный разрез между религией, смертью и войной[287]. Именно утверждение Булгаковым божественной природы смерти как истины напоминает нам тезисы о дискурсе смерти как Возвышенного у Лакана и рефлексии о театре как о «лучшем» месте для смерти у Аленки Зупанчич, показывая своевременность в контексте постмодерна и метамодерна учения великого русского софиолога. София является древнейшим русским синонимом античной Антигоны – символа этики современного психоанализа. И София как смерть-жизнь-истина была открыта в философии гораздо раньше, чем в этом смысле была открыта Антигона.