Идолы театра. Долгое прощание

В творчестве Булгакова тема Софии освещается (и освящается) не только в собственно софиологическом разделе, где содержатся его размышления о «софийности твари», но и в его онтологии, гносеологии, антропологии, этике, эстетике, прагматике. Булгаков как софиолог начинает тему Софии с весьма «странного», обыденного, приземленного и даже шокирующего для религиозного мистицизма момента – анализа хозяйствования[288]

. Но нам не представляется «странным» обращение Булгакова к социально-экономическим аспектам Софии, наоборот: в этом движении от марксизма к религиозной философии православия отражается типичный путь русского философа в его смещении от критической теории к метафизике присутствия, от рационализма к мистицизму, от разума к вере, от материи к духу. Этот путь прошел Николай Бердяев. Созвучные смещения можно проследить в творчестве других софиологов: П. Флоренского и В. Соловьева, Л. Карсавина, В. Зеньковского. Хозяйство здесь становится синонимом творчества, а творчество – формулой единого нерасчлененного пути онтологического, демиургического и космологического преобразования мира и человека на пути к спасению и обожению, – то есть, ритуальным таинством Софии.

Более того, хозяйствование предстает как интегративная категория, объединяющая марксистскую экономику с цивилизационным образом культуры, исторической памяти и духовной традиции. Благодаря единству негативной диалектики с позитивной метафизикой, критики с апологетикой, рациональности с интуитивностью у Булгакова София предстоит воистину в древнерусском смысле слова как единство слова и дела, теории и практики, мысли и действия, жизни и текста, экзистенции и материи, бытия и быта, сакрального и профанного – в самом прямом смысле одухотворения повседневности символическими коннотациями божественного. Софиология Булгакова, развернутая в рамках книги «Философия хозяйства», превращала Софию в демиургический акт структурализации хаоса в космос путем эмпирической деятельности, имеющей метафизический исток.

В то же время опыт хозяйственной культуры у Булгакова имеет трансцендентного субъекта: в профанное вносится сакральное, точнее так: они уравниваются в состоянии некой божественной любви, – в этом состоит, говоря языком метамодерна, особый «трагикомический» эффект творчества Булгакова, ибо, как мы помним из структурного психоанализа, любовь является высокой комедией в самом священном смысле этого слова, в ней возвышенное присутствует здесь и среди нас как часть повседневности, а повседневное одухотворяется. Комедия любви имеет двойную («матрешечную») структуру мифа, где означающим служит другое означающее (знак языка означает знак мифа, который означает архетип), и предполагает двойную деконструкцию: выявление комического эффекта (Реального) за трагедией (Символическим) и выявление еще более скрытого трагизма (Реального Реального) за комедией. За куртуазной возвышенностью в любви кроется юмор, а за юмором – божественная близость, и именно она является ядром смысла, архетипом любовного мифа как феномена сакрального. В Софии также каждая предыдущая эманация идеи служит «телом» для последующей эманации более низкого порядка, и добраться до смыслового ядра можно лишь по иерархическому прохождению всех уровне бытия. Напомним, что и в искусстве классического театра все три кольца Борромео (Реальное, Воображаемое, Символическое) составляют гармонии метафоры.