Идолы театра. Долгое прощание

названий: философская и социальная культурология, герменевтическая и феноменологическая культурология, психологическая и антропологическая – и так далее. Как бы их не называли, очевидно одно: обе ветви ориентированы на коллективный Запад, что превращает культурологию в идеологию глобального мультикультурного мира в целом.

Американизм, лежащий в основе культурологической школы в России, начиная с девяностых годов, создал символическое пространство некого рукопожатного круга либерального сообщества, живущего идеями космополитизма, постмодернизма, постколониализма. Возникло огромное множество чисто конвенциональных, используемых по умолчанию, неологизмов культурологического языка общения, например, «транскультура», «экономика переживания», «креативность», «шизофашизм» и так далее, – призванных играть роль знаков престижа, скользящих господствующих означающих, ключей доступа к этому сообществу. Любой отход от установленной в культурологии системы «шпионских слов» вызывал обиду идолов рынка. Сама парадигма культурологии стала идолом театра, она провозгласила себя незыблемой и безошибочной, подобно тому, как критически настроенный к пафосу истины постструктурализм в конечном итоге провозгласил постмодерн единственной истиной. В такой культурологии посредством идей транслокальности, трансэстетики, транслингвальности и других форм трансгрессии как пересечения границ начали обосновываться исключительно маргинальные, партикулярные, гибридные культурные формы, связанные горизонтальными моделями коммуникации. В моду вошли все производные диффузионизма: культурализм, плюрализм, релятивизм, герменевтическая критика, посттруктуральная культурная антропология, культурология ментальности и повседневности, феноменология Другого (Чужого) и так далее.

Все эти парадигмы призваны были обосновать концепт западного мещанского благополучия, основанного на малом нарартиве «просто жить»: идеал благостного и комфортного существования среднестатистического буржуа в его повседневном маленьком счастье потребителя вне времени, в чистой социологии замкнутого пространства (кластера, хаба), хотя на самом деле этот хаб был давно подчинен временному движению капитала, но об этом обывателю знать не следовало. Провозглашенные культурологией ориентиры уводили всё дальше и дальше от онтологических глубин в пользу скольжения поверхностью (ризомой). Мы уже говорили, как люди вместо слов «любовь», «наука», «искусство», «политика», «самость», «творчество», «бытие», «смысл», – стали говорить: «секс», «технология», «культура», «управление», «идентичность», «креативность», «реальность», «симулякр». Быть онтологом сделалось чем-то постыдным, онтологов начали обвинять в отсталости, устарелости, косности или ортодкосальности, вплоть до обвинений в пропаганде «фашистского мышления». Россия и ее метафизическая религиозная философия первыми попали под культурологический деонтологизирующий постмодерный удар. Американизм восторжествовал в науке. Мода начала создавать научные бренды и тренды, которые ввели рекламу самих себя и со свойственной ей снобизмом отринули все классические парадигмы как признаки «дремучего невежества» и «заднего» мышления.

Идолы театра продолжали требовать новых жертвоприношений. И вот уже главная конкурентка культурологии – классическая философия культуры – провозглашается ими «идеологически опасной» дисциплиной, чреватой возвращением «советской идеологии» или идеологии «русского мира», поскольку философия имеет ценностный характер, значит, философская рефлексия всегда – оценочна, следственно, – всегда идеологична. Культурологии предлагается навсегда отказаться от философии и превратиться в культуроведение,

занимающееся эмпирическим собранием фактов про отдельные грани и отрасли культуры. Впрочем, кажущийся эмпиризм никого не уберег от пропаганды. Демонстративная аполитичность феноменологии, ее пресловутые «нейтральность» и «объективность», обернулись еще большей предвзятостью и предубежденностью, потому что анализ фактов постепенно лишался критического отношения к субъективному фактору сознания ученого и выдавал его политический фантазм за Реальное. Учет личной призмы при перенесении внимания с предмета на сознание закончился обратным жестом: перенесением внимания с сознания на сам предмет, который снова начал оцениваться, при внешней декларации воздержания от оценочных суждений. Так, чисто внешняя описательность, воплощенная в ряде дескриптивных практик, стала скрытой пропагандой.

Политика стала выдавать себя за аполитичность.