Идолы театра. Долгое прощание

Это только в космополитизме и этницизме нет ничего естественного: космополитизм требует отказа от национальной идентичности и цивилизационных привязок, якобы для того, чтобы «мыслить глобально», по факту проповедуя манкуртство. А этницизм требует отказаться от мира ради патристики, по факту проповедуя неонацизм. При этом оба этих рыночных мироощущения, манкуртизм и неоанцизм, каждое в силу своей партикулярности, прекрасно сочетаются друг с другом. Манкуртизм в силу своей плюральной всеядности допускает и попускает неонацизм как одну из форм наслаждения. Неонацизм продает себя манкуртизму в качестве туристической диковинки, опираясь на искусственную память, возникшую на месте пустоты в результате зачистки манкуртизмом естественной исторической памяти. Россия «оступилась» в глазах глобального мира, потому что воплотила собой бездну Реального, онтологически подлинного, сакрального. Она – наполненная архетипами глубокая «пустота», которая «мешает» миру сшиться, выпирающий из сшивки вакуум, экзистенциальная «дыра», которую не залатать поддельными аргументами. Так становятся изгоями или героями.

2.7. Робкий голос бытия

Категорическое неприятие постмодернизмом и постструктурализмом бытия, провозглашение ими онтологических идей и принципов чуть ли не «фашистскими», полностью лишили самость право на голос. Бытие неотделимо от сущности, сущность – от самости, самость – от субъектности. Смерть субъекта, которую провозгласил постмодерн, грезя бесконечной свободой пустоты, – это, по сути, смерть самой свободы. Замышлявшийся как парадигма освобождения, постмодерн стал парадигмой закабаления. Замышлявшийся как способ избавить личность от структуры, постструктурализм стал гибелью личности под давлением еще более жесткой структуры. Маргинальность, превращённая в моду, стала гегемонией. Пограничье, ставшее брендом, обернулось рабством.

Абсурд происходящего легко объяснить логикой релятивизма и её неминуемыми тупиками. Когда Эмманюэль Левинас провозгласил время отличием[73], способом нарушения одержимой тотальности бытия, он еще не знал, что из критики Хайдеггера родится не вожделенная встреча с Другим, а фантазм, предполагающий

абсолютную власть Иного над самостью. Дело в том, что в левинасизме всегда был Бог как незыблемый сакральный подтекст. Краеугольный камень священного единоначалия составлял основу иудейской философии диалога, а также православной соборности как мистической установки на единую сущность человечества. Без Бога, единство в котором и составляло суть подлинного экзистенциального общения, невозможно было себе представить истинный диалог. Недаром Людвиг Витгенштейн говорил, что то, о чём не следует говорить, о том следует молчать. Поэтому божественное и составляло священную тишину – светлую немоту, плавающую в паузах между репликами «Я» и «Ты».

Бог, сакральное, был непознаваемым содержанием исихастского молчания. Божественное заставляло библейское слово-Логос звучать выше слов, предполагая сияние смыслов в подтекстах, между строк, в несказанном, в умалчиваемом. Тишина как все звуки сразу одухотворяла все традиционные культуры: индийские практики йоги, даосские медитации, японский дзен. Тишина делала невозможным совершенный поэтический перевод, когда «дух» поэзии, «аура» произведения искусства, ускользал от номинаций, составляя вакуум в символической структуре и обуславливая блеск и нищету любого перевода. Мартин Бубер, Ганс Георг Гадамер, Герхарт Гауптман, Мартин Хайдеггер, Карл Густав Юнг, Хосе Ортега-и-Гассет, Жак Лакан, Ален Бадью, Карл Ясперс, Юлия Кристева искали истину именно вне знаков, за буквой, под буквой, выше буквы, осознавая всю величественную трагедию языка. То же самое – в художественной литературе. Чехов и Хемингуэй создают импрессионистическую прозу по модели айсберга, основная часть которого находится под водой, а Марина Цветаева смело ставит тире, на теле которого «держится» как поэт[74]

.

Да, каждый мыслил бытие по-разному. Негативная онтология Востока и западного психоанализа предполагала под ним пустыню Реального, пустоту, Ничто, отсутствие, нирвану, а метафизическая онтология обнаженного присутствия архетипа – сущностное, когда Ничто становится Всем и есть Всё, экзистенция, священное. Персонализм провозгласил бытие избытком человека, который есть одновременно нехватка: его слишком мало и слишком много для символизации, он выворачивается из сетей языка, из цепочки имён, его невозможно высчитать и маркировать, это – пустое место, о которое спотыкается язык, потому что ноль выражает себя через единицу, субъект как нулевая фонема воплощается в Другом. Но этот Другой не убивает субъекта, а служит тем целым колелктивной памяти в синтагме, частью которого становится нулевая сингулярная точка. Так было и есть в традиции, чья синтагма освящала единство микрокосмоса и макрокосмоса.