Игра слов. Практика и идеология художественного перевода

Ветер, случайно завернув вспять, хлопнул его по ноздрям одеждой и телом нескольких людей… он… с недоумением разминал запах, вслушиваясь (!) в него…

и дальше еще чуднее:

Совсем войдя в группу, он приблизил носовое внимание свое к лицу Тави…

Александр Грин “На облачном берегу”

Хотя в эпоху Грина лес русского языка уже был далеко не таким дремучим, как до Пушкина, Александр Степанович словно не замечает исчертивших его вдоль и поперек тропинок и, как тот самый медведь, ломится прямиком сквозь густой подлесок – но иногда этот нелогичный маршрут вдруг чудесным образом выводит его на залитую солнцем и заросшую спелой малиной полянку.

Итак, присмотревшись повнимательнее к тому, как пишут наши любимые с детства русскоязычные авторы, мы обнаруживаем, что подражать им не так просто. Во-первых, у каждого из них своя, часто весьма характерная, манера письма – свой стиль, и рассчитывать, что он окажется в точности подходящим для той книги, которую мы переводим, наивно. И во-вторых, даже у этих олимпийцев встречаются неудачные решения, а провести грань между неловкостью или даже корявостью, с одной стороны, и оригинальностью или даже гениальностью – с другой бывает порой очень и очень сложно.

Мечта переводчика – овладеть (желательно в совершенстве) идеально правильным литературным русским, этаким BBC Russian, который можно было бы взять за основу для любой

переводимой книги, а затем подкраивать и подстраивать в соответствии со стилем ее автора. Этот язык играл бы роль своеобразного basso continuo, фундамента для самых изощренных импровизаций, или партии контрабаса в джазовой группе. Но мы уже понимаем, что ни у одного писателя такого языка не найти.

И все же у каждого переводчика есть свой “базовый” литературный русский – отчасти в этом и проявляется наша индивидуальность, которую мы всячески стараемся в себе задавить. Откуда он берется? По-моему, это выжимка из всего того, что мы прочли (и продолжаем читать) на родном языке, сформированная под влиянием наших собственных склонностей и идиосинкразий. Понятно, что ни у кого из нас он не идеален – это лишь смутная тень платоновской (Андрей Платонович тут, конечно, ни при чем) идеи абсолютно правильного и гармоничного языка на стенах нашей личной пещеры, и мы можем только в силу нашего разумения стараться приблизить его к идеалу. Думаю, что степень этой близости примерно пропорциональна тому, как много и насколько внимательно мы читаем. Какие-то из реальных авторов (для каждого из нас они свои) отвечают нашему персональному идеалу больше, другие – меньше. Для меня главный ориентир в отношении чистоты языка, пожалуй, Чехов, а из более близких к нам – Довлатов, но, во-первых, и у них есть кое-какие стилевые особенности, которые я никак не могу допустить в свои переводы на постоянной основе, а во-вторых, я и с ними не во всем согласен: например, Чехов, ведя рассказ в прошедшем времени, всегда употребляет и причастия прошедшего времени, если у него есть выбор (“Переулок был весь в садах, и у заборов росли липы, бросавшие теперь при луне широкую тень…” (“Три года”) – даже соседнее “теперь” не заставляет Антона Павловича выбрать “бросающие”), а я предпочитаю ставить их в настоящем.