– Ты что же, – спросил я, давясь от смеха, – и в самом деле, высиживала яйцо?
– Высиживала? Нет! – возмутилась Лепесток. – Я носила его за пазухой. Так гораздо удобнее. А что?
– Ничего, – сказал я и снова разразился хохотом.
– Да что ж с тобой такое? – она отняла свиток, а потом вдруг резко хлопнула меня ладонью по лбу.
Больше повинуясь привычке, я перехватил ее запястье.
– Хорошо. Перестал, – сказала она, не пытаясь высвободить руку. – Смотри-ка, у тебя открылась рана на груди. Вот уж не думала, что ты из тех, кому суждено умереть от смеха.
Я взглянул на повязку – по ней медленно расплывалось кровавое пятно.
– И пусть, – сказал я, закрывая глаза, и предоставляя Лепестку делать все, что она сочтет нужным. – В жизни своей так не веселился. Скажи мне, сколько времени ты провела там, у скалистых гор, на берегу реки Ирис?
– Шесть месяцев.
– Зачем?
– Наблюдение – основа знания.
– Что стало с тем мальчиком-птенцом?
– Он живет в доме моего друга, ученого из Исфахана. Уже год и восемь месяцев. Я слышала, он здоров.
– Обо мне ты тоже напишешь в своем свитке?
– Конечно. Ответишь на вопросы?
– Да. Если позволишь еще почитать.
– Ни за что.
Я открыл глаза, посмотрел на нее и сказал:
– Обещаю, что не буду смеяться.
Я солгал.
Я смеялся над историей о рыцаре-оборотне, который, по просьбе
Я смеялся над историей о деве и единороге.
Я видел ифрикийских единорогов и легко мог представить, как Лепесток Ветра с самым серьезным видом поет любимую свою песенку под самым носом, а вернее, устрашающе острым рогом этой огромной твари, а после улепетывает, подхватив полы темно-синего халата. Как мелькают ноги в мягких кожаных сапожках, как рассыпается множеством змеек-косиц узел на затылке. Я представлял себе это – и смеялся.