Игры и люди

Те же признаки применимы и к игровым автоматам, потому что закон, более или менее сурово в разных странах, но всегда одинаково заботливо, запрещает, чтобы свойственная этим машинам притягательность сочеталась еще и с тягой к наживе. Из четырех движущих сил, по которым мне как будто удалось разделить все множество игр (доказательство личного превосходства, искание милостей от судьбы, роль, исполняемая в фиктивном мире, и сладость сознательно вызываемого головокружения), к игровым автоматам не подходит ни одна, разве что в самой ничтожной степени. Удовольствие от соревнования здесь слабое, потому что возможности игрока воздействовать на игру сведены ровно к такому минимуму, чтобы игра не была чистой азартной игрой. Тем самым одновременно отводится и вторая категория игр – самоотдача на волю судьбы эффективна лишь тогда, когда она полная, при отказе от малейших возможностей изменить и подправить эту волю. Что до симуляции, на первый взгляд совершенно отсутствующей, то ее роль все-таки заметна, хотя и в чрезвычайно размытом виде, – прежде всего из-за огромных и чисто фиктивных цифр, которые вспыхивают на разноцветных табло (показательно, что попытки ввести более реалистичные цифры потерпели самую плачевную неудачу), а также из-за нарисованных на автомате полуодетых, изысканных или диких девиц, гоночных машин и моторных лодок, корсаров и старинных кораблей с пушками на борту, космонавтов в скафандрах и межпланетных ракет; все эти нелепые зазывные картинки, пожалуй, и не внушают никакого самоотождествления, пусть даже мгновенного, но все-таки создают атмосферу грезы, достаточную для того, чтобы отвлечь игрока от монотонности повседневного быта. Наконец, хотя обстановка кафе чрезвычайно мало способствует головокружению, а данное развлечение представляет собой, вероятно, одно из наименее трудных, какие только можно вообразить, все же есть тут какой-то гипноз, словно под давлением тяжелого, заряженного желанием взгляда, ибо нужно непрерывно всматриваться в мигающие лампочки и магически подталкивать сквозь препятствия блестящий шарик.

Впрочем, бывает, что в искомом удовольствии первое место занимает именно головокружение. Я имею в виду устрашающий успех игровых автоматов-«патинко» в Японии. В них нет ни кнопок, ни препятствий – одни лишь стальные шарики, забрасываемые с силой и грохотом в спиральный коридор на виду у игрока. Чтобы было больше шума и движения, игрок почти всегда запускает сразу несколько шариков. Автоматы составлены бесконечными рядами, без всякого промежутка, так что игроки сидят бок о бок, образуя своими лицами другой, параллельный ряд. Стоит оглушительный грохот, а блеск шариков поистине гипнотичен. Здесь игроки получают именно головокружение и одно лишь головокружение, но только низшего и пустого разряда; его не нужно преодолевать, да, собственно, игра вовсе и не заключается в его преодолении. Это просто зачаровывающий эффект шума и блеска, который нарастает сам собой и как бы приручает головокружение, сводит его к неподвижному, оцепенелому созерцанию катящегося за стеклом шарика. Видимо, именно это и требовалось, чтобы обеднить головокружительные игры, сделать их механически хилыми, свести их к размерам плоского ящика, тогда как в принципе они самые опасные из всех и требуют пространства, сложной машинерии и больших затрат энергии. Если не считать того, что ярмарочные машины дают это головокружение в вырожденной форме, они все же требуют от посетителя, опьяненного скоростью, словно подстегиваемый в своем вращении волчок, некоторой бесстрашноневозмутимой ясности духа, исключительного нервно-мышечного самообладания, непрерывной победы над чувственно-утробной паникой.

Таким образом, игровые автоматы, с какой бы стороны их ни рассматривать, даже в самых аберрантных и, в известном смысле, пароксистических своих аспектах образуют как бы игру низкой степени. В ней не участвуют личные способности игрока. Он не ожидает разорения или обогащения от судьбы: каждую партию он оплачивает по единому тарифу. Ему нужно слишком много воображения, чтобы представить себя участником романического мира, изображениями которого украшена машина, – отчуждение здесь ничтожно или даже вовсе не происходит. Наконец, головокружение сохраняется только в том отношении, что трудно остановиться, прервать эту машинальную деятельность, которая воздействует лишь своей монотонностью, вызывающей паралич воли.