Императорский покер

— Почему вы представили это подобным образом? — спросил император о каком-то фрагменте "Вертера", по его мнению, фальшивом.

— Чтобы произвести эффект, который природа сама породить не может, поэт может иногда, по моему мнению, обратиться к иллюзии, — ответил на это поэт.

В этой беседе император подавил его своими знаниями, но Гёте это не удивило, он знал Наполеона лучше, чем императорские адъютанты и камердинеры, и потому любил. Из всего этого диалога более всего в мою память впечаталось предложение Наполеона, в том фрагменте, когда эти двое говорили о Шекспире:

— Ничто на свете не сравнится с трагедией. В каком-то смысле, она даже стоит над историей…

А после прощания Наполеон произнес знаменитые слова:

— Вот человек!

Гёте подумал то же самое и о нем. И он не поменял свое мнение даже тогда, когда его родина схватилась за оружие против корсиканца — он не присоединился к землякам. Его истинная отчизна не имела пограничных столбов и была родом из иного измерения, так что весьма верно, по моему мнению, он считал, что, предавая Наполеона, он предал бы и отчизну.

14 октября Гёте и другой германский писатель, Виланд[89], получили ордена Почетного Легиона. Это был последний день эрфуртского съезда. Чего достигли к этому моменту оба игрока в покер? Да, эти почти два десятка дней они делали политику, но на сей раз — уже не так, как в Тильзите — они оставили это дело и дипломатам. Конвенция, подтверждающая союз между двумя державами, подписанная 12 октября Румянцевым и Шампаньи (наследником Талейрана в кресле министра иностранных дел), санкционировала российское вмешательство в Финляндии, Молдавии и Валахии; а французское — в Испании; она же обязывала Россию быть в перемирии с Францией на тот случай, если бы Австрия начала войну против Наполеона. Другими словами: Бонапарту не удалось достичь того, о чем он сражался более всего ожесточенно — незамедлительного российского вмешательства с целью прекращения вооружениия Австрии и обещания, что в случае войны Австрии с Францией, царь бросит свои армии на Вену. Только лишь по одной этой проблеме наша пара игроков ненадолго поссорилась в Эрфурте. Бонапарт, видя упорство "брата", яростно бросил шляпу на землю, на что Александр отреагировал прохладно, хотя с лица его не сходила благожелательная улыбка:

— Ваше Императорское Величество слишком вспыльчиво, а я упрям, со мной ничего нельзя сделать гневом, давайте поговорим спокойно и обсудим это дело.

Обсуждение ничего не дало, и в течение всего последующего проведения эрфуртской встречи Наполеона удивляло практически полное безразличие Александра ко всяческим политическим проблемам, даже — что было уже вершиной всего — к разделу Турции! Вынуждаемый говорить, царь разговаривал о политике, но предпочитал все оставлять собственным министрам, которые получили подробные указания и не отступили от них ни на шаг. Это уже был не Тильзит.

Упрямство Бонапарт еще бы мог понять, но такое вот отсутствие заинтересованности политикой — нет. Он не знал, что именно в Эрфурте Талейран, продавшись царю, всадил ему между лопаток нож.

Герцог Шарль Морис Талейран-Перигор (1754–1838) был “personage aux multiples visages

” (персонажем с множеством лиц — фр.), как было указано в начале его биографической заметки в одном из словарей Ларусса. Упомянутая "многоликость" основывалась на потрясающем безразличии этого интеллигентного человека к всему тому, что не затрагивало его интересы. Когда он желал чего-то не замечать или не слышать, он делал это с королевским величием. Он был хладнокровным, всегда державшим себя в руках, малоразговорчивым человеком. Он редко ошибался. Сильнее всего ошибся он в письме к герцогине Ламбек, когда, оправдываясь в очередном плутовстве, написал: "Обо мне всегда говорят либо слишком плохо, либо слишком хорошо". Никто не говорил о нем хорошо, если не считать нескольких любовниц. Не было у него лишь одного эпитета: лжец. Говорили: "отец лжи"[90].

Многие современники считали Талейрана «интриганом, вором и изменником» только лишь потому, что "всю жизнь он продавал тех людей, которые его купили". В своем политическом завещании он написал: "Я не терзаюсь в отношении себя за то, что служил всем режимам, начиная с Директории, и до момента, когда пишу эти слова, ибо я решил служить Франции, а не ее режимам". Его критики выразили об этом изящном предложении мнение, что Талейран не мог бы успокоить им собственную совесть, даже если бы она у него имелась.

Что касается меня — лично я считаю, что критиковать Талейрана не корректно. Коленкура — да, Талейрана — нет. Коленкур, тоже предатель (наполовину предатель), был обыкновенной маленькой свиньей. Талейран был гением аморальности, в его издании она сделалась надвременным произведением искусства, что я старался доказать во "Французской тропе"[91]. Совершенство бывает нудным, в этом же случае — оно достойно восхищения.