Императорский покер

В Эрфурте же случились еще два события, на первый взгляд маловажные, но весьма значимых в своих последствиях на чашах весов уже седьмого по счету раунда императорского покера.

Во-первых, Александр снял Толстого с должности главы парижского посольства. Это был ход высшего покерного разряда. Ведь ненависть графа Толстого к французам настолько хорошо была всем известна, что данный ход не мог быть ими быть прочитан иначе, как еще один жест дружбы в отношении к обожаемому "брату". В действительности же, царь, зная, что игра входит в решающую предвоенную фазу, не мог позволить себе риска использовать в дипломатических контактах человека, ненависть которого к французам подвергала российскую политику опасности демаскировки. Присутствовавший в Эрфурте Толстой должен был тут же вручить императору Франции отзывные грамоты. Наполеон же, с типичным для себя великодушием, подарил ему на прощание великолепный сервиз и гобелены, которые украшали его апартаменты в Эрфурте. Таким образом, он пытался сделать так, чтобы отзыв утратил признаки открытой немилости.

Новым послом в Париже Александр решил назначить крупнейшего франкофила из всех своих дипломатов. Выбор трудным не был, так как у царя было больше пальцев на одной руке, чем франкофилов в дипломатической сфере. Это был князь Куракин, во время Эрфурта исполнявший обязанности посла в Вене. Такой человек, в качестве посла у Бонапарта, обеспечивал полную гарантию дальнейшего одурачивания партнера, и не потому, что сам был таким хитрым, а потому, что не мог несвоевременной гримасой раскрыть замысел царской игры. Александр перебросил его на берега Сены, и с той поры фактическое положение дел на посольском уровне выглядело следующим образом: представитель Франции в Петербурге был царефилом, а представитель России в Париже — наполеонофилом. Вопреки кажущемуся, это не было состоянием равновесия, ибо Куракин царя не предавал.

Но, прежде чем старик Куракин добрался до Парижа, царь на несколько месяцев устроил там в качестве специального посла своего франкофила номер два, Николая Петровича Румянцева (1754–1826). Бонапарт забросал Румянцева такой Ниагарой дорогостоящих подарков, что под конец своей миссии — когда его водили по фабрикам гобеленов, оружия и т. д., по Версалю и Севру — Румянцев боялся похвалить что-либо, поскольку это кончалось незамедлительным дарением ему той вещи, которую он похвалил. У Куракина подобного рода колебаний не было, совсем даже наоборот.

Александр Борисович Куракин (1752–1818), человек основательно просвещенный книгами и путешествиями ("Путешествия образовывают только образованных людей" — как кто-то весьма верно заметил), был вице-канцлером империи в 1801–1802 годах, а в 1807 году, как сторонник сотрудничества с Францией, ассистировал царю в тильзитских переговорах. Супруга польского "эмира" бедуинов, Вацлава Ржевуского[94], воспоминания которой в печатном виде вышли в Риме в 1939 году, и которая лично знала Куракина — заявила, что его величайшей жизненной страстью была любовь к богатым одеждам, массивным украшениям и золотым или серебряным орденским звездам. У нас нет причин сомневаться в этом свидетельстве, поскольку оно подтверждалось и другими современниками. Куракин был тщеславным человеком и избавился от этого достоинства только лишь в могиле.

Наряду с этой положительной чертой, имелась у него и одна ма-а-ленькая слабость. Он любил устраивать истерики и воспевать свои физические страдания столь открыто, чтобы все это видели и жалели. Страдал он, в основном, от подагры, и устраивал из этого такой спектакль, что в Париже о нем говорили: "Тот самый принц Куракин, у которого подагра". Как можно из этого видеть, на новом дипломатическом посту он с места достиг определенного успеха. До полного успеха ему вечно не хватало многочисленного круга сочувствующих в его несчастье во время устраиваемых ним обедов. Обеды эти никто не любил, и что из этого следует — свободных мест на них всегда хватало, ибо, как объяснял герцог Клари-эт-Элдринжен, "Истерики несчастного князя Куракина трудно было вынести".

Оказию для величайшего представления во всей его карьере ему дал бал, а точнее — большое празднество, случившееся 1 июля 1810 года в австрийском посольстве в Париже. Поскольку само здание посольства не было достаточно просторным для приглашенных гостей, австрийцы построили в саду большой деревянный павильон, для защиты от дождя покрытый просмоленной тканью. В какой-то момент ветер колыхнул занавеску из серебристого газа в направлении горящей свечи, и буквально через полтора десятка секунд в интерьере, переполненном тюлем, батистом и легкими занавесями из розового атласа царил самый настоящий ад. Наполеон лично выносил из огня кого только было можно, ему помогали наиболее храбрые из гостей (это те, которые не превратились сразу же в горящие факелы), тем не менее, огонь поглотил множество жертв. Все остальное совершили банды мародеров, которые ворвались на пожарище до прибытия полиции, чтобы сдирать с обгоревших жертв и трупов драгоценности[95].