Императорский покер

Веществом, в течение многих лет цементировавшим брак Наполеона со стареющей экс-звездой парижских салонов и оргий времен Директории, было их согласие по вопросу роли женщины в обществе. Бонапарт, хотя он первым ввел во Франции женское образование, считал, что девиц следует образовывать, прежде всего, на хороших подруг ночей и дней для его вояк, то есть — в качестве хороших жен и матерей. В этом плане к Жозефине он испытывал всего лишь частичную печаль — конкретно же, что она не мать его детей. Женщин, уж слишком интеллектуальных и вопящих по политическим вопросам, он терпеть не мог, что породило его немилость к царице "women's liberation" той эпохи, знаменитой писательнице, мадам де Сталь, которая, кстати, какое-то время делала все возможное, чтобы стать его метрессой. На одном из приемов, еще до того, как мадам выставили из Франции, Бонапарт (знавший про огромное количество ее любовников и ее же неприязни к детям, которых у нее с теми же любовниками хватало) со всем учтивым злорадством, которое мог себе позволить, спросил, глядя на гигантский бюст писательницы:

— Мадам сама выкармливает своих детей?…

Архифеминистка чуть не упала в обморок. А вот Жозефина потеряла сознание, когда Наполеон сообщил ей (весьма деликатно, в ходе длительной, сентиментальной беседы), что, несмотря на всю питаемую к ней любовь, он должен расстаться с нею ради добра Франции, жаждущей иметь наследника трона.

Окружение Бонапарт уже длительное время давило на него по вопросу развода; он же сам несколько лет колебался и выкручивался, указывая различные причины; ну не мог он оттолкнуть Жозефину от себя. Большинство министров желало, чтобы он женился на дочери австрийского императора Франциска, Марии Людовике Габсбург, аргументируя это тем, что женщины из этого рода всегда были плодовитыми и, что самое существенное — как правило, рожали сыновей. Все остальные, в том числе и Фуше, указывали на принцессу из рода Романовых[97].

Сторонники австриячки, гораздо более многочисленные, приводили еще один аргумент: поведение великой княжны Екатерины, между прочим, любовницы генерала Багратиона. Вот как-то не по чину было императору французов жениться на девице столь легких обычаев. А вот Мария Луиза, воспитанная в Шёнбрунне, где строго следили, чтобы в ее окружении не было песиков и петушков, только сплошные сучки да курочки, до сих пор верила в аистов, пролетавших над Веной в страны, где проживают дикие негры.

Бонапарт понимал, что этот аргумент весьма существенен. Последних любовников Екатерины он, возможно, даже бы еще и стерпел — в Европе не было чем-то необычным (мы это сами видели на нескольких примерах) выращивание рогов на головах у монархов их супругами, так что не была так уж страшно, что супруга перед браком то там, то сям дала выход своему темпераменту. Жозефину он взял со всем ее хозяйством. Но если бы он женился на Екатерине, вся Европа имела бы право сказать, что оба императора спят с одной и той же женщиной

, и что он доедает остатки от своего партнера по покеру! А вот это было бы уж слишком серьезным пятнанием ампирной славы.

Великая княжна Екатерина (1788–1819), четвертая дочка Павла I, была женщиной необыкновенной красоты, со стройной фигурой, мягкими движениями и красивейшими волосами. Два свидетельства. Виленский врач Франк, которого я пару раз уже цитировал, очутившись во время обеда напротив нее, впоследствии записал: "Ее красота, небесный взгляд, грация и живость возбудили во мне влюбленность. Мне казалось, что это некое внеземное существо очутилось за императорским столом". А Генриетта Блендовская, в девичестве Дзялыньская, которую я здесь еще не цитировал, после встречи с Екатериной написала в своей "Памятке о прошлом": "Княжна восхищала своей красотой, грацией и исполненным достоинством сложением, но с выражением доброты и сладостности".

Правда, это вот "выражение доброты и сладостности" пропадало, когда Екатерина осаживала собеседника крепким словцом, при этом в ее глазах загорался злорадный блеск. Одевалась Екатерина со вкусом, но головными уборами не пользовалась, чтобы не прятать своих чудесных волос. Охотнее всего она надевала длинное черное платье, перепоясанное алой орденской лентой, ведь она мечтала о правлении по образцу своей бабки, тоже Екатерины. Когда в 1807 году, после Тильзита, в Петербурге ходили слухи о возможности дворцового переворота («азиатское лечебное средство»), народ перешептывался о том, что поднявшие бунт офицеры вручат ей царскую корону. Александр узнал об этом от английской разведки, но отнесся к данному сообщению, как к сплетне, нацеленной в "самое роскошное на свете существо"[98]. Именно так он называл Екатерину, даже публично.