Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Чтобы избежать новых обвинений, Тенишева отослала митру в Смоленск, но епархиальные власти отказались принимать ее и возвращать полученную за нее и уже потраченную сумму примерно в 4 тыс. рублей[679]. Более того, продажа церковной утвари в значительной степени была вынужденным шагом: например, немецкая серебряная чаша была продана Тенишевой за 400 рублей, чтобы отремонтировать протекающую крышу церкви. На самом деле продажа этой чаши, которая никогда не использовалась в православных ритуалах, была абсолютно законной; более того, епархиальным властям было позволено избавляться от старых церковных облачений и утвари без одобрения со стороны Синода (кроме того, они имели право разрешать продажу вещей из местных церквей). Не был запрещен и вывоз древностей, находящихся в частном владении, за рубеж: кто угодно мог вывезти из страны «памятники истории» и продать их за границей. Поэтому дело носило чисто идеологический и этический характер. Но какими бы ни были прегрешения епархиальных властей, их уже было невозможно выявить, поскольку одной октябрьской ночью в 1907 году, в самый разгар расследования, бывший церковный музей сгорел дотла[680]

. Епископ Петр лишился своей должности, а новому епископу Феодосию было приказано навести порядок в смоленских ризницах. Жиркевич подал на Тенишеву иск за клевету, и это дело дошло до Сената, который в итоге объявил княгиню невиновной. Тенишева вернулась в Смоленск в 1908 году и стала подыскивать для своей коллекции новое место. Переговоры с петербургским Русским музеем им. Александра III зашли в тупик, и в 1911 году Тенишева подарила все свое собрание Московскому археологическому институту (хотя оно осталось в Смоленске), который она окончила спустя пять лет с дипломом археолога[681].

История смоленского музея и ризницы получила, возможно, неожиданно для ее участников, политическое продолжение. Публичная дискуссия, развернувшаяся вокруг этого дела, не стихала до 1910 года при немалом числе участников. Одним из них была и Прасковья Уварова, также состоявшая в Смоленском археологическом обществе; она непрерывно прилагала усилия к тому, чтобы привлечь к нему внимание высших властей: Синода, а впоследствии и императора. Епископ Петр, возможно, не без причины, подозревал Уварову в том, что та преследует собственные интересы: он вспоминал, что за несколько лет до скандала Уварова посетила смоленский музей и не нашла в нем ничего интересного, кроме старинной плащаницы. Петр, увидев ее интерес, сказал, что плащаницу нужно вернуть в собор, потому что она попала в церковный музей по ошибке. Однако Уварова, вернувшись в Москву, обратилась к смоленским епархиальным властям с просьбой пожертвовать реликвию Историческому музею и сослалась на пожелание московского губернатора великого князя Сергея Александровича. Епископ отклонил ее просьбу, к крайнему неудовольствию графини[682]

.

Возможно, к участию в этом деле Уварову побудило упрямство смоленских епархиальных властей; впрочем, скорее всего, шумиха, поднятая вокруг закрытия музея, давала археологам хорошую возможность привлечь к себе внимание. 5 апреля 1908 года Уварова обратилась к обер-прокурору Извольскому с просьбой запретить отчуждение ценностей из церковных ризниц; при этом она ссылалась на разорение Смоленского музея и позицию епископа Петра, который, по словам Уваровой, считал все древности и современные пожертвования церкви собственностью духовенства[683]. Спустя пять дней Уварова обратилась уже к самому Николаю II с прошением, чтобы он объявил все иконы, оклады и прочие ценности из церковных ризниц «собственностью государства», не подлежащей продаже и отчуждению[684]

. Николай II передал это дело на рассмотрение правительства. Однако Совет министров счел, что «такая неслыханная мера», как отчуждение церковной собственности, не может быть оправдана, поскольку церковь подчиняется тем же статьям Гражданского уложения, что и прочие держатели собственности, «и государство, конечно, никогда не решится посягнуть на эти священные права»[685]. На самом деле ссылка на принцип «неотчуждаемости частной собственности» была некорректной из‐за специфического имущественного статуса Православной церкви, не равнозначного статусу частных собственников[686]

, но в глазах Совета министров и Синода эти тонкости не имели значения: по мнению членов правительства, лишение церковных властей права распродавать свои сокровища превратило бы церковь в «безвозмездных хранителей» памятников и, соответственно, повлекло бы за собой материальные убытки[687]. Таким образом, правительство сочло памятники истории важным церковным активом, в то время как археологи добивались, чтобы они были объявлены res extra commercium.