Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Становление культуры, ориентированной на Запад, не привело к резкому изменению значения оригинальности – ни в искусстве, ни в литературе. Роль образцов для подражания стали играть европейские произведения, и талант художника усматривали не в создании чего-то нового, а в мастерском воспроизведении. Само понятие, соответствующее современному «изобразительному искусству», первоначально означало «подражательное искусство»[914] и подразумевало, что задача художника состоит в как можно более точном подражании природе, «изначальному» божьему творению. Только архитектура, согласно русским эстетическим воззрениям XVIII века, требовала оригинальности и креативности. Подражательный характер искусства (по отношению к природе) не подразумевал негативных коннотаций; этот толерантный подход распространялся и на подражание в других жанрах искусства. Качество картин оценивалось исходя из их соответствия общепризнанным идеалам. Практика воспроизведения популярных образов и принципы художественного образования (в значительной степени сводившегося к копированию), в свою очередь, вносили вклад в широкое распространение копий. Вообще говоря, в XVIII веке художники умели отличать копию от оригинала и отдавали предпочтение оригиналу, но при этом отнюдь не стеснялись делать копии великих картин и продавать их[915]

.

Г. А. Гуковский отмечает аналогичное отношение к подражанию в произведениях русских поэтов XVIII века: «В середине XVIII века чужое было своим для поэта, для литературы же и для читателя не существовало своего писательского или чужого». Поэты не состязались в оригинальности: сюжеты, мотивы и идеи представляли собой «литературное общее»[916] – они кочевали из одного произведения в другое, и талант поэта заключался в его способности внести новые элементы в более раннее произведение, улучшить его и довести до совершенства. Итогом были многочисленные переводы античных авторов (а иногда и состязания за лучший перевод)[917]

, «переделки» произведений русских поэтов, устаревших вследствие стремительного развития литературного языка, и публикация литературных произведений в журналах без указания имен их авторов. «Оригинальность не ценилась и не считалась достоинством, – утверждает Кэрил Эмерсон. – Предполагалось, что разум и человеческая натура всегда и везде одинаковы»[918].

По сути, литература еще не стала профессией: поэты и писатели либо сочетали творчество со службой, либо имели покровителей в лице власть имущих (то и другое могло и дополнять друг друга), если им не хватало на жизнь доходов со своих имений[919]

. Само государство оказывало протекцию только издателям, закрепив за ними права на печатные издания. Первоначальным импульсом к развитию книготорговли и в конечном счете к превращению плодов литературных трудов в собственность стала состоявшаяся в 1783 году отмена привилегий на типографское дело[920], которая лишила Академию наук, Священный Синод и прочие учреждения монополии на книгоиздание и наделила отдельных лиц правом иметь в своей собственности типографские прессы и эксплуатировать их, не получая на это никаких разрешений или привилегий[921]

. К концу XVIII века право на книгоиздание стало передаваемым: авторы (или, чаще, переводчики) продавали свои произведения издателям и книготорговцам, причем эти сделки фиксировались в особых контрактах и соглашениях[922]. Однако государство не признавало авторского права в качестве особой разновидности прав собственности, и авторы не могли защититься от пиратства с помощью существующего Гражданского уложения. Как показывает Маркус Левитт, попытка Сумарокова защитить свою репутацию и произведения от посягательств завершилась полным поражением[923].