Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

«Для поэта начала 1820‐х годов „публика“ – это был жупел; писал он всегда для немногих, – указывал Григорий Гуковский. – Недаром для распространения их не было большой нужды в типографском станке: они распространялись через знакомых»[986]. Лет десять-двадцать спустя это уже не соответствовало действительности: перемены на рынке изменили и положение писателя, который мог обращаться уже к широкой аудитории, а не к узкому кружку завсегдатаев аристократических салонов[987]. Вошедшие в моду литературные журналы и альманахи печатали на своих страницах рецензии на недавно изданные книги и претендовали на выражение мнения «общественности»; профессионализация литературы породила к жизни и профессиональную литературную критику, противопоставлявшую писателей и их аудиторию. Писатели начали заботиться о своей профессиональной репутации

[988], потому что она могла принести им не только известность, но и процветание.

Для писателей возрастающее влияние общества было и благом, и проклятием. Пушкин, первый русский писатель, зарабатывавший на жизнь продажей своих произведений, выражал глубокую озабоченность последствиями предъявления своих литературных талантов публике. По словам Пушкина, признание «звания» поэта – «самое горькое, самое нестерпимое» из всего, что есть в этой профессии: «Публика смотрит на него [поэта] как на свою собственность; по ее мнению, он рожден для ее пользы и удовольствия»[989]

. Публика предстает в этих словах Пушкина живым существом женского пола, что было обусловлено не только грамматическим родом слова «публика» в русском языке; сравнение публики с капризной и глупой женщиной было распространенной темой в русской журналистике 1820–1830‐х годов[990]. «А в желаниях публика всегда дура, потому что руководствуется только мгновенною минутною потребностью», – сетовал Гоголь[991]. Тем более болезненной была для него необходимость предъявлять свои произведения оценивающему взору аудитории, которую он презирал. Ее влияние не только раздражало его, но и, как выразилась Энн Лаунсберри, вызывало у него «нравственное и творческое истощение». Почти параноидальная неприязнь Гоголя к публике нашла наиболее яркое отражение в его «Портрете» – истории об одаренном художнике, чей талант был загублен «тупой публикой» и коммерциализацией искусства

[992]. Однако, как утверждает Лаунсберри, и «Портрет», и эссе Гоголя «О движении журнальной литературы» указывают на обоюдный характер отношений публики и художника. Подлинное искусство в состоянии преобразить аудиторию, так как публика способна просвещаться посредством чтения[993].

Признаками истинной аудитории, в отличие от «толпы», считались образованность и наличие вкуса[994]

. Литературный критик Виссарион Белинский, выразитель взглядов нового поколения русских писателей, очень четко проводил это различие. В его глазах возникновение публики свидетельствовало о появлении нового вида литературы. Белинский описывал эволюцию этой сферы национальной культуры как переход от «словесности» к литературе: «Словесность есть клад, зарытый в земле… литература есть общее достояние» публики[995]. Но что такое публика? Публика – не просто круг людей, покупающих и читающих книги, а литература – не просто совокупность опубликованных книг. В глазах публики литература «не есть отдохновение от забот жизни, не сладкая дремота в эластических креслах после жирного обеда… занятие литературою для нее res publica, дело общественное, великое, важное, источник высокого нравственного наслаждения, живых восторгов»[996]. По мнению Белинского, русская литература в 1840‐е годы еще находилась в процессе созревания и еще не произошло отделения настоящей публики от толпы. Иначе говоря, настоящая публика, как воображал ее Белинский, – новый социальный слой демократических носителей истины, а не аристократический слой капризных потребителей литературы, которые так раздражали Пушкина, – еще не существовала. Называя литературу «общим достоянием» публики, он пытался метафорически создать читательское сообщество, преданное своему общему делу и отвечающее за него[997].