Иная судьба

«Тот, кто стоит близко, может ударить до того, как ты натянешь тетиву и возьмешь стрелу. Раньше, чем прицелишься…. Держи тех, кто может ударить, подальше».

У меня был противник, слышишь, я-иной? И я заставил его стоять близко, очень близко. Заставил забыть прописную истину: того, кто может ударить, нужно держать подальше.

«Ты слишком привык не промахиваться. Однажды ты встретишь того, кто умнее тебя. Быстрее тебя. И не успеешь выстрелить во второй раз».

У меня был противник. И я уверил его, что он уже почти победил. И он так привык не промахиваться, что не успел ударить во второй раз.

«Однажды тебе встретится тот, кто решит пожертвовать собой. И ты проиграешь, даже не промахнувшись».

У меня был противник, слышишь, я-иной? И он посмеялся бы, если бы услышал такую чушь: собой жертвовать, надо же. Потому что боги лишь принимают жертвы. Жертвуют — нам. Или мы — кем-то.

Никогда — собой.

Смотри, я смеюсь над этим третьим, глупым советом. Почему же ты не смеешься вместе со мной, не-я, у которого все началось неправильно?

Почему мне кажется, что ты киваешь с пониманием и отводишь, и прячешь взгляд?

И все зеркала, где я вижу тебя — оборачиваются ледяными, черными водами.

Оказывается, быть свергнутым царем — занятие хлопотное. Хотя, казалось бы: шастай себе невидимкой, где придется. Хочешь — за богом Смерти в подземный мир прогуляйся, притащи на Олимп (вызвав этим праведный ужас слуг: «Кого-кого он приволок?! Ну, все, это на него так свержение подействовало!») Хочешь — попытайся Эреба в обличии собственного братца выследить. А хочешь — задури себе голову повседневными маловажными вопросами. Например — кому бы на Олимпе править?

Мне вроде как нельзя — то есть, не положено. Свергнут — значит, свергнут. Улетел вверх тормашками с горы (ну ладно, потом вернулся, еще и с Танатом под мышкой) — назад на трон дороги нет. И по всему выпадало, что править — Ифиту, под ноги которого доверчиво и радостно прикатился Олимп. Сыну, который сверг отца.

Хотя тогда выходило, что править придется Гере.

Мальчик попытался сдать мне правление назад тут же после моего возвращения из подземного мира. В коридоре мыкался — ждал: в одной руке моя стрела, во второй — золотой венец, который Ифит явно только что стянул со своей головы. Вид у сына Левки был ошарашенный — может, из-за внезапного правления, которое на него свалилось. Гера говорила потом: желающие милостей тут же после моего отбытия начали сыну в ноги кидаться, чуть не удушили. Вот она как раз и осталась с ними разбираться, а Ифит сбежал в коридор — дожидаться свергнутого тирана-отца.

Может, он был так ошеломлен этим самым отцовством. Или тем, что я явился с израненным Жестокосердным и вместо приветствия рявкнул:

— Пэона и Гестию сюда! Нектара… слуг призови.

— Призвать? — заморгал глазами отважный кифаред. Так, что пришлось напомнить ему: он тут в некотором роде теперь хозяин.

Уже потом, когда над Танатом начали хлопотать сестренка Гестия, Пэон и служанки, Ифит спросил тихо:

— Кто его так?

— Посейдон, — ответил я, задумавшись.

Навалилось в одночасье: война, которую я начал… Нужно вернуться в подземный мир, разведать у титанов, великанов — откуда Эреб будет набирать войска, посмотреть — не сможет ли он открыть Тартар…

Вот тебе и свергся — папе-то в этом отношении было не в пример спокойнее. Впрочем, Ифиту повезло еще меньше, чем мне: ему-то в этом Хаосе первородном еще и править.

«Я никогда не хотел править».

Забыл, что сын может читать по глазам.

— Я никогда не хотел править, — повторил он и протянул мне на открытой ладони белую стрелку-молнию, а потом и венец. — Возьми, Климен… отец. Это твое по праву.

Мое-то теперь по праву совсем другое, в этом-то вся и соль.