Иная судьба

— … что хочет уничтожить весна? — услышала она наконец — и ответила правду. И могла бы поклясться, что там, на сморщенных лицах, за зыбучей древностью, мелькнул страх. А потом дочери Ананки ушли, как появились: не глядя ни на кого и не отвечая на приветствия и приглашения. И, кажется, отец опять собирался что-то сказать.

Но тут поднялась, захлебнулась в рыданиях мать. Заголосила, как над покойницей, вцепилась себе в волосы, сорвав с них дорогое покрывало. Плакала о многом: «что же ты наделала, девочка моя», «подземный мир, это же подземный мир», и «лучше бы был Аполлон», и «неужели ничего нельзя сделать»…

— Не нужно ничего делать, — сказала она тихо, холодно, обнимая ее. — Не бойся. Все будет хорошо — это же девять лет, только девять лет…

И не услышала — что ответила заходящаяся в рыданиях мать. Смотрела на отца, который силился принять решение. Тот махнул рукой — наверное, хотел показать, что у новоявленного Владыки Олимпа хватает хлопот и без строптивой дочери.

— Чего ты хочешь… дочь. Персефона? Остаться на Олимпе?

— Быть на Элевсине, где я выросла. Чтобы ждать моего мужа.

И не встречаться глазами с Аполлоном, любовь которого жестоко предала. Колыхнулось изнутри — предательница… И пришло в ответ волной равнодушия: хорошая пара с клятвопреступником.

Отец махнул рукой — пусть будет так. Под присмотром нимф, под присмотром матери… пока не станет ясно, что делать дальше.

Персефона знала, что делать дальше. Ждать.

Ждать — слово вцепилось корнями, вросло под кожу. Вобрало в себя жизнь.

Я готова была ждать вечность, чтобы оказаться в объятиях Аполлона. А нужно — меньше. Девять лет, чтобы увидеть моего мужа.

Девять раз — созреют виноградные лозы. Зацветет дельфиниум. Под жарким летним солнцем будут наливаться колосья, которые потом сожнут смертные. Девять раз наступит лето, потом краткое увядание, когда желтеют и опадают листья…

Весна вот только не придет. Весна затаилась на Элевсине — весна ждет…

Нет больше веселых танцев, и песен с нимфами, и короткого зеленого хитона нет тоже. Темное, длинное одеяние, волосы подобраны, как у замужней женщины, как у теней, которые скитаются по берегам Стикса — все пытаются кого-то отыскать…

— Отец разгневался, — говорила мать. — Он не покарал тебя. Не сказал ничего. Но разгневался: он уже дал Аполлону слово…

— Знаю.

— Девочка моя… куда ты… что ты?! Он же братоубийца, клятву Стиксом нарушил… ты же знаешь, что о нем теперь говорят?!

— Знаю.

Говорят разное — молва услужливо разносит сплетни об Аиде Коварном, Аиде-братоубийце. Променявшем брата на подземный мир. Лишившего брата головы над алтарем. Сломавшего великую клятву Стиксом.

Об этом шепчутся нимфы. Всхлипывает мать. Перекликаются смертные в своих селениях. Бормочут в кронах деревьев озорники-ветры, не признаются только — кто нашептал им это.

Ата, когда Персефона спрашивает у нее — что говорят — прячет глазки (каждый раз разного цвета). Склоняет голову, бормочет: «Да всё мы понимаем, просто работа такая» — и бежит, бежит…

Бежит, будто ветер, раздувающий пожар. Разносит ядовитые слова — «коварный», «безжалостный», «брата не пожалел». Говорят — Климен Мудрый изменил своей мудрости, говорят — знался с подземными, говорят — Посейдон был прав, собирая войска против него…

Пусть себе, пожимает плечами бывшая Кора. О нем всегда говорили много. И снова исчезает: без шлема, просто бродя по лесам, слушая пение птиц, блуждая по берегам рек, окунаясь в память. В шепот маленькой, несмышленой девочки: «Расскажи мне о нем… мама».

* * *

Журчит ручей. Ароматы цветов омывают лицо и тело. Птицы в полдень лениво примолкли: ждут, когда можно будет пением поприветствовать прохладу.

И только из прохладного грота долетает тихое пение.

Мать расчесывает дочери медные волосы. Напевает тихую песню о муже, которого зовет жена с пира. Мать хотела бы рассказать о подвигах отца, только вот про отца и так поют во дворце все аэды, и все нимфы закатывают глаза и томно вздыхают — о-о-о! Мы об этих его подвигах не будем тебе рассказывать, Кора!

И потому мать начинает рассказывать о подвигах другого. Кроноборца, Странника и Мудреца. Эпохи во плоти, Победителя Тифона… Аида-Стрелка. А несмышленая девочка все подставляет волосы под гребень и жмурит зеленые глаза — так можно представить, что видишь его. Юношу, выходящего один на один со своим отцом, свивающего из пустоты стрелу, выступающего величественно, твердо… («И коза там еще была? То есть как — пришел с козой сражаться с отцом?! Мама, я не могу о таком не спрашивать, как это вообще могло так быть, это ж Кроноборец!»). Странника и воина, пронзившего горло черной беде — косматому, огромному Тифону. Правителя, построившего Золотой Век.

Увидеть бы, думает девочка, воображая себе дышащую величием фигуру. Посмотреть бы — каков из себя, ну, хоть одним глазком, чтобы было потом, что вспоминать — с трепетом. Услышать бы мудрое слово из его уст — говорят, что он всех насквозь видит, вот интересно, что увидит во мне?