Иная судьба

Потому что — никогда она не позовет Афину — отогнать Афродиту от ее мужа. Потому что ее будущему мужу не нужна Афродита. Никогда она не выйдет за Ареса Олимпийского, которому предсказано свергнуть своего отца. Уже была роковая встреча: ее танец прервался его зовом, а потом она услышала песню, и поняла, что это только для нее. И в сердце уже пророс золотой бутон, поднявшийся из песен, и его взглядов, и ласковых касаний, и коротких свиданий, и почти уже родившейся веры в то, что они с ее избранником — Аполлоном — будут вместе…

— Я хотел свататься, — растерянно скажет он ей на следующий вечер. — Но отец сказал мне раньше. Сказал…

— Мы не расстанемся? — спросила она испуганно, и он бросился уверять, что ради нее готов пойти на край света, готов похитить ее, готов свергнуть отца, готов на что угодно…

Тогда она успокоилась и подумала: никогда. Ей не быть женой того, кто свергнет Климена Олимпийского.

Увидеть бы раз.

— Отец не изменит своего решения, — шептал Аполлон, целуя ей руки. — Нужно бежать, бежать…

— Нужно идти не к отцу, — прошептала она в ответ. — Идти к нему.

К нему,

 — отозвалось непонятным трепетом сердце.

Она коснулась струн кифары Аполлона — и те откликнулись грустным мелодичным переливом.

— Спой мне, — шепотом попросила тогда Кора. — Спой… о Климене Громовержце.

После слушала песню о том, кого предстоит просить. Другую песню, непохожую на те, что пела мать. О безжалостном карателе. О мучениях Прометея. О царе, гнева которого боится даже Гелиос-солнце, о том, как перед его троном боятся даже дохнуть… Слушала — и понимала: ее возлюбленный тоже боится. Наверное, как и отец. Наверное, как все.

Почему же мне совсем не страшно идти к нему?

Наверное, потому что — к мечте, к песне, к сказке… идти не страшно.

— Я пойду к нему…

— Опомнись, любимая!

— Я пойду к нему и буду его просить.

— Он разгневается… откажет…

— Я буду просить его так, что он не откажет.

Аполлон вздрогнул тогда, как от пощечины. Понял — о чем она. Наверное, даже понял — что она тайно хочет, чтобы он удержал, сказал бы: нет, я тебя похищу… заслонил бы собой.

Только куда можно сбежать от гнева Громовержца? Отыщет везде, настигнет… покарает.

— Иногда мне кажется — ты больше воин, чем некоторые лавагеты, — проговорил кифаред глухо. Кора промолчала — теперь ласково поглаживая его лук. Стрелять ее учила Афина и Артемида, и тетка Гера тоже — приговаривая что-то про летающих повсюду птичек.

Выходило плохо, но Афина говорила верно: «Оружием может быть что угодно».

Например, танец.

Легкий полет на лужайке — тот, что сразил Аполлона хуже стрелы (ее избранник десятки раз пел ей об этом). Полудетский, свежий, утренний танец в коротком хитоне, в траве.

Или другой — вечером у Парнаса, в струящемся зеленом уборе, когда птица распахнула крылья, когда всё летает и кружится перед глазами, и ты обращаешься в медное пламя, и только губы дрожат и шепчут неведомо что: «Я — стрела… стрела… стрела…»

Когда черные глаза Владыки Олимпа ловят тебя, будто птицу в силок, будто стрелу — в мишень, и не отпускают.

И его взгляд — тяжелый и неотступный — пронизывает насквозь, и забирается под кожу, и затягивает в себя.

И эпоха обрастает плотью: сидит возле отца в тяжелом, расшитом золотом гиматии, черные с проседью волосы струятся на плечи. И оказывается, что у эпохи острые скулы, широкие плечи…

Эпохи, оказываются, бывают красивыми. О Хаос, все встало на свои места: я — царевна, он мой дядя — прославленный в веках, но все же, и он смотрит так, что я почти не боюсь того, что будет этой ночью.

Ну, может только чуть-чуть.

Возьми мою жертву, дядя — мне же не зря становилось душно от снов в последнюю неделю. Я уже почти забыла, что за тобой — Олимп и величие Громовержца, здесь, в этой пещере, так легко об этом забыть, когда я вижу тебя совсем близко, и когда на тебе нет расшитого золотом гиматия, и волосы у тебя взъерошены, и усталый взгляд… Я просто дрожу, потому что мне еще не приходилось обнажаться перед мужчинами, потому что говорят, что в первый раз бывает больно, потому что я думала — что будет Аполлон, а будешь ты…

Потому что я готова на все ради своего любимого, поэтому, пожалуйста, дядя, возьми… ты… не хочешь?

Он был не величественен — добр. Не мудр — измучен чем-то. И несчастен — мельком поймав взгляд, Кора поняла это и чуть было совсем не забыла бояться: ей захотелось помочь, согреть…

Согреть Владыку Владык, не смешно ли. Правда, тетка Гестия говорила — всем нужно тепло.

Только вот ему, наверное, нужно было что-то другое.

Он сказал — у Владык не бывает любви, не она ли нужна ему?!

…и тогда губы обжег поцелуй, и на миг она увидела его — настоящим.

— Я представляла тебя другим, Владыка… потому боялась. Теперь не боюсь. Не боюсь ничего. Будь счастлив, дядя.

Да. Больше я не боюсь ничего. Образ Климена Великодушного, Щедрого, Гостеприимца и Стрелка рассыпался прахом. Собрался в другой.

Воина. Странника. Судьбы.

Я больше ничего не боюсь, мой царь. Только я теперь уже не могу любить Аполлона.