Иная судьба

Кажется, я вообще больше никого не могу любить. Кроме тебя. Кажется — думать тоже ни о чем не могу. Кроме как…

— Дядя, когда ты говорил, что Владыки не любят… вы не должны? Или не можете?!

Если не можете — почему ты так смотрел на меня? Не должны — поэтому ты отдал меня Аполлону?

Уважил просьбу? Захотел ей счастья (с кем — счастья?!). Решил отобрать ее у своего сына, отмеченного предназначением?!

Аполлону она так и не сказала. Не хватило смелости, или, может, стояло поперек горла неумолимое «У Владык не бывает любви». Обронила вяло: «Он согласен, я буду твоей женой». Отвернулась — не было сил смотреть в его глаза, видеть вину на его лице.

Он не был виноват.

Виновато было ее сердце. Что не распознало судьбу.

Хотя, может быть, это и есть судьба — быть женой нелюбимого, все равно кого — Ареса или Аполлона?

— Он бичевал Геру за измену, — торопливо шептал Аполлон, а лошади в его колеснице ржали и пытались встать на дыбы — тревожились.

— Ложь, — сказала она, не глядя на него. Тот… Аид бы так не сделал.

— Он безжалостен, я говорил тебе, он не остановится… Сейчас нужно бежать, я знаю, что делать, верь мне — все будет хорошо…

— Верю, — сказала она, поднимаясь на колесницу. Верила не Аполлону — тому, другому, занозой сидящему в сердце. Верила — что он сделает как нужно. Как лучше. Как всегда.

— Ты не смеешь идти против него!

Аполлон смотрел недоуменно. На ее исказившееся черты. На ярость в глазах, на кулаки, которыми она приготовилась что… драться, что ли? Смотрел — не понимая: что сказал? Только и сказал-то, что ей нужно подождать его здесь, в убежище совсем немного, скоро Старший Кронид будет свергнут, всё будет хорошо, успокоить хотел…

— Он жестокий тиран — и ты говоришь мне: не смей?!

— Ты ничего о нем не знаешь! Вы все ничего о нем не знаете, он…

…лучший — чуть не попросилось с губ. Мой — чуть не рванулось следом, испугавшее её.

Аполлон смотрел с веселым недоумением — даже не препятствовал вернуться на Элевсин. Наверное, посчитал это ее причудами, наивностью… или был занят попыткой бунта.

Но ее царь, конечно, сделал лучше. Сошел с трона, отдав его сыну — любовнику жены. Просил за Аполлона и помирил его с Зевсом. Наверное, он помирил бы Аполлона и с Корой, только вот она не хотела.

— Ты будешь девственной богиней, Кора, — шептала мать, убирая ее волосы цветами. — Мы будем вместе — всегда-всегда…

Кора кивала, почти не слушала. Только жадно ловила новости: он больше не царь, пророчество сбылось, но он цел, не в заключении… он отпустил Геру… о Хаос Животворящий, неужели же это значит, что он теперь свободен, совсем свободен, от всего свободен, и значит, может быть, они…

Ананка оказалась безжалостной. Она поняла это, когда пришла увидеть его… ободрить его перед заключением договора с Посейдоном. Сначала думала — лучше после, но не вытерпела. Ей непременно нужно было спросить: значит, ты теперь можешь, да? Раз ты не Владыка — ты теперь можешь любить?!

— Могу, — ответил он тихо, и она наклонилась, выплеснула отчаянную надежду: неужели?!

— Что же ты будешь делать теперь, дядя… Аид? Когда у тебя нет царства, и ты можешь любить?

Ты будешь со мной? — чуть не рванулось из груди безумное, окрыленное надеждой. Теперь, когда ты свободен, ты же можешь…

— …исчезну.

В пальцах оказалось холодное серебро шлема. Она вдруг поняла: он глядит на нее прощальным взглядом. И опасения: он не отдаст подземный мир, он сделает что-то страшное — стали явью, когда он прижался к ее лбу горячими губами.

Когда он вышел, она еще долго сидела, глядя на шлем. Потом надела, поняла, что стала невидимой. Подумала: можно ли в этом шлеме уйти от ее судьбы, как он говорил?

— Нет, — сказала тихо, снимая хтоний с головы. — Нельзя.

Потому что моя судьба — ты. А от тебя я не хочу уходить. Я хочу тебя ждать.

Лишь бы ты не исчез совсем. Лишь бы не сделал так, чтобы я не могла вернуть тебя. Лишь бы приговор твоей судьбы, от которой ты так хотел скрыться, не был: вечность…

Если меньше вечности — то можно дождаться. Даже если это девять лет ледяного плена в черных водах — можно дождаться. Даже если девять лет холод Стикса — холод забравших его вод, к которым она потом притронулась неосознанно — будет жить в её сердце и выжигать крупицы тепла. Подождать, бродя по берегам забравшей его реки. Уходя в свою память — «Спой мне о нем, мама…» Шатаясь в шлеме-невидимке по чуждому, опасному Олимпу — тенью обегая Аполлона и остальных богов. Забывая о слезах матери, забывая обо всем, будто погружаясь в пучину ожидания, повторяя — это же только девять лет, только девять, девять…

…пока не вспомнишь, что тебе ответила плачущая мать в тот день, на Олимпе.

— Не девять лет, доченька… восемнадцать.

* * *