Иная судьба

— Она… на пиру, — пробормотала Кора, успокаиваясь. Не собирается же он, в самом деле, явиться туда незванным — когда туда даже белокрылого Гипноса не пригласили?

Танат сделал жест, который обозначал: найду средства. Предупредил тихо, отвернувшись:

— Не возвращайся на пир, царица.

И решительно скрылся за деревьями. Нужно было его остановить, — подумала Персефона, чувствуя, как ее охватывает дрожь. Рядом с ним спокойнее, чем без него… нет, не то. Как он собирается вызывать тетку Гестию — через Гермеса? Через служанок? Нет, не то… вот — если Аполлон нажалуется отцу или Артемиде, то может вспыхнуть ссора, а Железносердного и так не жалуют на Олимпе.

Аполлон. Вспомнилось: он глядел не всегда хмуро. Еще иногда — с торжеством. И кифара его сбивалась от нетерпения. Значит, не шел против воли отца, пытаясь обольстить меня в саду.

Только вот тогда — что же он обещал отцу взамен за его разрешение?!

Шорох в траве она расслышала не сразу. Потом поднялась и попятилась, когда из зарослей ирисов неторопливо и величественно поднялась змеиная голова густого рубинового окраса. Блеснули золотые бусики глаз.

Меня, — поняла Кора, почувствовав в горле едкую горечь. Обещал… поделиться. Мать, наверное, знала, когда звала ее сюда. Что они пообещали ей — что я буду замужем за Аполлоном, что перестану скитаться по селениям смертных, что вернусь в разум?

Рубиновый змей скользил вперед неторопливо, нацеленно — не сбежать, не скрыться, никто не посмеет бежать от воли Зевса Олимпийского, никто не посмеет прятаться, даже его дочь. Даже жена клятвопреступника и царя подземного мира, который сейчас скитается среди смертных.

Владыки не останавливаются. Пока не добиваются своего.

Золотые глаза леденили страшнее золота трона. Приказывали — стой. Не двигайся. Ляг и прими свою судьбу — и будь покорной.

Потому что никто не осмелится заступить дорогу Зевсу Всемогущему.

Кроме, может, разве что…

— Брат, не смей!

Змей был уже совсем близко, у ее ног, у подола — когда раздался голос Гестии, полыхнуло пламенем, а потом Персефону пушинкой отшвырнули в сторону.

И перед царственным змеем возникла фигура Таната — во второй раз за день, нелепым отражением совсем недавней сцены: перед воином теперь был не лучник — воплощение Владыки. Бог смерти стоял с пустыми руками, без меча, потому что какой меч может противостоять тому, за кем сила Олимпа?!

Показалось вдруг, пригрезилось: у воина ссутулены плечи, черный гиматий, в пальцах сжат двузубец… Видение размылось маревом: какой двузубец, какое оружие, чем можно бить, когда перед тобой царь царей?

Тут только бежать… бежать!

— Хтоний, царица!

Голос у Таната Жестокосердного был жестким и хриплым, и Персефона не успела подумать, что шлема нет при ней: пальцы, судорожно вздрогнув, схватили из воздуха пришедший ниоткуда шлем.

Холодный металл скользнул по щекам, разрывая оцепенение — бежать!

— Беги! — резанул голос тетки Гестии, ее Кора так и не увидела — увидела только, как на месте змея клубятся тучи, из которых возникает дышащая гневом и величием фигура с трезубцем.

И повернулась, отчаянно изламывая мир, не зная — куда можно сбежать от гнева Олимпа.

Падая — в темноту.

МОНОДИЯ. АФИНА

Вмиг изнеслась из нее, копием поражая, Афина;

Пали под ним Гиганты многие; прочих гремящий

Бог низложил; развалилися горы, и в Тартар глубокий

Сверглись враги.

П. А. Катенин

— Ты Мудрая, — сказала ей мать однажды. — Ты должна.

Сказано о чём-то, что не помнится. Помнится только — должна.

Мудрость всегда должна кому-то.

Обязана примирять метким словом склочных олимпийцев. Блюсти мир на земле и в небесах. Быть идолом для смертных, снисходя к их просьбам. Покровительствовать наукам и ремеслам. Изрекать то, от чего будут ахать: «Ух, и сказала!» Прорицать будущее, толковать предсказания — и чутко улавливать пожелания тех, кто над богами — Прях.

Знать, куда ведет твоя нить — и следовать по ней.

Быть Мудрой — значит вечно быть должной что-то Ананке-Судьбе.

Быть Мудрой — значит быть одной. Потому что ничто не должно затуманивать холодный и чистый разум.

Быть Мудрой — быть как та.