Иная судьба

Пир оказался притворством. Веселье было выхолощенным и принужденным, здравницы — неискренними, золото слишком настойчиво лезло в глаза, а певцы надрывались чересчур уж усердно — глотки чуть только не ссадили.

И гости, усаженные на почетные места, извертелись, не понимая, что не так: почему стол пустым кажется? Почему не сияют искренней радостью глаза олимпийцев?

Провалы, — думала Персефона, пока ее глаза скользили по пирующим. Сплошь пустые места, которые не заполнить другими богами. Я столько раз слышала о настоящих олимпийских пирах, что могу видеть это… чувствовать это.

Какими гостями можно заменить Посейдона? Его буйное веселье, раскаты хохота?

Кем заменишь Климена Стрелка — того, что в черных водах Стикса?

Геры нет тоже: они с ее новым мужем ушли куда-то, а куда — никому не докладывались. Она навещала мать — а вот на пир в честь свадьбы племянника почему-то не явилась.

Нет Ареса — тот, кто теперь уже не Клеймо Кронида — так и остается в своем добровольном изгнании. С похищенной им Афиной — наверное, потому ее тоже нет.

Пустоту за столом не заглушить фальшивыми поздравлениями и превозношениями мелких божков. Потому что и остальные невеселы.

Невеста сидит, надув губки, недовольно посматривает на жениха — а тот как раз разговорился с отцом о постройке какого-то нового дворца.

Задумчива Гестия. Деметра тревожно поглядывает на дочь… на нее, сидящую рядом со спокойным, отрешенным лицом. В багровом наряде, расшитом по вороту гранатовыми цветами. С волосами, подобранными под сетку с гранатовыми зернами. Не поздравляющую молодоженов — просто молчащую.

Не потому ли веселье Аполлона тоже неестественное, притворное, а его кифара все норовит сфальшивить? А раз невесело брату — то и сестра невесела: мечет в Персефону разозленные взгляды. Смотреть на бывшую подругу — тяжко, можно ненароком вспомнить первую и последнюю ссору. Закончившуюся хлестким, как пощечина:

— Тебе самое место в подземном мире.

Потому лучше смотреть на тех, кто весел: на Гермеса (опять новую каверзу задумал!), Диониса (готов сам обносить всех вином), сестренку Гебу — хохочет, может, хоть она утешит мать… На отца.

Зевс Олимпийский веселее жениха, безмятежнее Диониса. Радушен, шутлив, так и сыплет милостями. Подмигивает нимфочкам, понуждает аэдов петь веселее — а то и сочинить новую песню, об этом пире.

Сколько их уже сложили за двенадцать лет? О роскоши чертогов, о щедрости господина Олимпа, о танцах, соревнованиях, о любвеобильности?

О том, как счастливы смертные — теперь ими правит Зевс Покровитель. Милостивый и Всемогущий.

Персефона, правда, не знает, кто из смертных так уж особенно счастлив. Люди Золотого Века, род которых почти сошел на нет во время десятилетия войн и разладов? Пираты ли, грабящие суда? Может, разбойники или нищие? Может, жители павших городов, угнанные в рабство?

Всё может быть.

Аэды, например, полагают — счастье в том, что на Олимп пришли мир и справедливость. И кто она — спорить с аэдами?

Всего только жена клятвопреступника, которая старается ускользнуть от слишком уж пристальных, слишком раздевающих взглядов отца.

От них хочется исчезнуть. Надеть хтоний… его нет с ней, кто же берет шлем-невидимку на пир… но надеть хтоний и пройти невидимой мимо всех взглядов — гневных, жадных, любых. Уйти вниз, к смертным.

Но ведь если нет хтония — есть сад. Бескрайний материнский сад, разведенный Деметрой еще при предыдущем Владыке. И можно проскользнуть в него незаметно, пользуясь тем, что опять начались танцы. Бродить по траве, воображать, что когда-то этих стволов касался и он. Или прислоняться к обомшелым стволам яблонь, представлять, что ты на Элевсине, и вот сейчас сбегутся подружки-нимфы, потащат в круг танцевать, или позовут собирать цветы, или можно, замирая, ждать, когда кто-то бесшумно подойдет сзади, коснется плеча, скажет…

— Зачем ты бежишь, прекрасная? Подожди же, не бойся!

Она обернулась и поморщилась досадливо: нужно было скрываться лучше. Например, чтобы не нашёл Аполлон.

Удивительно: раньше ей нравились его касания — мягкие, ласковые. Сейчас подумалось: вкрадчивые, как у вора. Раньше она не могла налюбоваться на его волосы, теперь казалось: слишком золотые, слишком блестят. Раньше она восхищалась его улыбкой и могла до бесконечности слушать речи.

Теперь улыбка показалась пустой, а речи обернулись роем досадливой мошкары: липнут, жужжат, мешают…

— …быть рядом с тобою и глядеть на тебя. Неужели разобьешь мне сердце еще раз? Неужели будешь безжалостнее Таната Жестокосердного?

Безжалостнее, — подумала Кора, равнодушно глядя на бывшего возлюбленного. Безжалостнее Таната, жениха тети Гестии. Холоднее его меча. Бессердечнее скал. У меня нет сердца больше — потонуло в черных водах Стикса. Мать говорит — я не вижу цветов, не слышу их аромата. Верно. Передо мной только — река, которая забрала его у меня. И на губах нет больше улыбки — я боюсь потревожить наш прощальный поцелуй.

Она вздохнула тихо и развернулась, чтобы уйти — что проку слушать! Мусагет удержал за руку горячими пальцами, прошептал: