Иная судьба

Что знала — этого не слышно, только горькая жалоба о том, что безжалостная сестра родила. Трех девочек. Трех дочерей, которые любят прясть. И о том, что ей всего мало, этой сестре, и она все выбирает себе приемышей-любимчиков, так почему бы и ей самой не выбрать?

И Коре страшно даже сквозь годы: все кажется, что потухшие, отчаянные глаза смотрят сквозь ядовитый дым на нее с последней искрой надежды.

Чёрный пёс ей снился часто. Всегда — одинаковый: огромный, остроухий, с мощной грудью и крепкими лапами. Казалось почему-то — не охотничий, сторожевой. Такие хорошо сидят у порога дома, облаивают ночью воров, нежданных гостей к хозяину на крыльцо не пускают.

Только вот ни крыльца, ни порога, ни дома у пса не было. Очень может быть — хозяина не было тоже. Наверное, не было и вообще больше ничего, вот он и заладил являться в снах: исполинской тенью восседал где-то поблизости. Следил огненными точками глаз.

Когда она во снах искала своего мужа — следил. И когда танцевала во сне по зеленым лужайкам — сидел. Смотрел пристально, иногда головой крутил — внюхивался, будто желая уловить знакомый запах. Иногда подходил — всматривался пристальнее. Щерил предупредительно клыки — не подходи, мол.

Наверное, прежняя Кора испугалась бы ночного спутника. Персефона не боялась. Пса ей было, пожалуй, жаль — он был какой-то бесприютный, заброшенный. Может, выбросили, забыли, вот — сидит, дичает. Наверное, выть хочется, только вот не воется — где подземному чудищу луну отыскать, чтобы обвыть как следует?

— Ты тоже ищешь, — как-то сказала ему Персефона во сне. Пёс поднял голову с лап, недовольно рыкнул. Нестрашно. — Я понимаю. Я тоже потеряла. Своего царя. Полюбила его и пошла за ним, а потом сразу же его потеряла. Найти вот не могу. Наверное, мне не хватает чутья.

Пес слушал молча, глядел внимательно — алыми точками.

— Еще я не могу плакать, — сказала она тогда. — Мне очень хочется… но я не могу. Царицы не плачут — может быть, поэтому. Мне даже некому сказать. Мать не слышит меня, она теперь все чаще с Гебой, и они не верят мне, не верят, что я пошла за ним… только Гестия, она славная. Но ее жених…

Пёс вывалил ярко-огненный язык, как бы соглашаясь — ну и жених, однако. Подумал, устало лег на бок. А она вздохнула и заговорила ещё, и говорила во сне всю ночь, и под утро камень в груди стал полегче, и она смогла дышать и опять искать.

Чёрный пес в снах неизменно следил и ждал, и теперь разговаривала она с нимчасто. А без снов не приходил. Иногда она искала глазами — вдруг появится, сторожевой. Нет, не являлся.

Только показалось один раз, недавно… когда под ногами во второй раз оказалась выжженная пустошь Флегрейских полей, когда Арес прошептал: «Уходите с Гипносом, я их отвлеку» — когда рванулся спасать жену, встал во весь рост, радостный вопль Гигантов врезался в небеса отравленной стрелой… Тогда она крикнула — без слов, и вдруг показалось: рядом с Аресом мелькнули знакомые черные уши.

Но нет, это клубился мрак, пришедший непонятно откуда. Посреди тусклого дня — эребская ночь. Гипнос потом, когда нёс ее на крыльях с Флегр, шептал что-то пораженное над ухом. Потом, когда уже на землю поставил, таращился. Наконец выдавил:

— Я не знал… царица.

Персефона не стала расспрашивать его: была в тревоге за Ареса и Афину, которым предстоит добраться до края Флегр пешком. Прождала несколько часов — не осилила труд, не смогла ждать еще и этих. Закрыла глаза, провалилась и падала, падала, сперва в серое, потом в темное, куда не достают корни растений… Потом увидела белую дорогу. У дороги сидел, щерился приветственно пес.

— Радуйся, — сказала она ему. Пес порадовался: неловко подергал хвостом. Потом подошел, заглядывая алыми точками в лицо, будто спрашивая: я сделал правильно? был хорошим?

— Хорошим, — повторила Персефона. Несмело протянула руку, потрепала по холке. Показалось вдруг — коснулась вязких, ледяных вод, потом забвения, потом чего-то обжигающего… Пес фыркнул. Вцепился зубами в ее подол, потащил за собой. Она попыталась высвободиться, но он только рыкнул — молчи, смотри… вот, покажу. И тащил, тащил, и подземный мир изламывался и прорастал искрами по краям, шел складками, пока они в три шага достигали дворца Владыки.

В котором никогда не бывало Владык. Всегда восседали — цари: временные марионетки, чужаки, которых приятно было за ляжки покусывать. Посейдон, например. Это он захотел, чтобы зал отделали черным мрамором и аквамарином — будто окунаешься в опасный омут, только колонны временами взблескивают серебром. Да трон стоит из чистого золота — ждет, пока его согреет седалище очередного царька.