Иная судьба

А царек тут как тут — расселся, пытается сохранять на физиономии выражение торжественного величия. Только ведь физиономия Мома-насмешника к этому делу не приспособлена сроду, а потому выходит дурная помесь натужности и напыщенности.

Не царь — кривляка паскудный. Вон и свита понимает: хранит больше насмешку, чем почтение. Кроме приближенных подпевал: Керы, божок Эврином, Оркус, мрачные боги снов… Эти тоже хихикают, только вот не над царьком, который подобрал себе трон не по размеру.

Над теми, кто стоит перед троном.

Девушка с огненно-рыжими волосами устало кутается в плащ — холодно, очаги не горят… Русоволосый воин застыл рядом: кажется — вот-вот прогремят за спиной железные крылья.

Нет, не гремят почему-то.

А царек на троне цедит одно слово за другим:

— Великий Зевс прислал мне весть. Ты поднял руку на Громовержца, оскорбил его сына и похитил сестру. Громовержец гневается.

— И ты выдашь ему одного из подземных?

Голос смерти спокоен и сух. Царек — золотой обруч ярко сияет в рыжине волос — кривится: к нему не обратились с должным почтением. Потом хмыкает, озирает свиту: подлизы затаили дыхание.

— Нет, пожалуй, нет. И если бы Громовержец хотел захватить тебя, Чернокрылый, он сделал бы это. Все знают, что тебя легко позвать. Потому он хочет, чтобы я покарал тебя сам.

В гордом голосе — трусливые нотки прежнего Мома: этого покараешь, как же… Но ведь и с Громовержцем же не хочется ссориться, так что нужно. Пальцы сперва несмело, а потом все тверже сжимают двузубец — чудесное оружие, наследство Посейдона. Алый язык скользит по губам в предвкушении.

Танат Жестокосердный стоит спокойно, глядя на острия, которые медленно направляются в его лицо. Гестия слабо вскрикивает — крик душит дружное оханье придворных…

Пес рыкнул вопросительно — чужой? Чужой, — кивнула Персефона. Не свой. Ты же, наверное, что-то можешь, раз привел меня сюда. Сделай, пожалуйста, что-нибудь. Он — бог смерти, и я ему помочь не могу ничем, меня же учили только выращивать цветы, но ты же можешь что-то — прошу…

Острия двузубца немо молчали. Чуть подвигались назад, будто кто-то вцепился зубами в нижнюю часть оружия — и тянет на себя. Мом побагровел от натуги, попытался взмахнуть, едва не потерял равновесие, удивленно воззрился на оружие — так, будто оно его подвело впервые.

Подскочил чуть-чуть, будто кто-то хватанул за пятку.

Впрочем, быстро сделал вид, что просто крутит оружие ковки Циклопов в пальцах. Засмеялся милостивым, царским смехом — и свита угодливо подхватила.

— Только олимпийцы подумали, что я буду карать своего брата! Я помню о нашем родстве, несмотря на то что взошел на трон. Нет, не покараю. Сделаю подарок к свадьбе. Твоей молодой жене нужен будет другой дом, Танат. Светлый и солнечный, не чета твоему дворцу. Так живи с ней среди благоухания и цветов, в Элизиуме! Я отдаю его тебе в дар — пусть отныне будет твоей вотчиной. Мастеров для постройки дворца я дам. И отказа не приму — не противоречь моей щедрости! Я хочу видеть твое жилище только в прекрасном Элизиуме, слышишь?

— …слышу, — донеслось чуть погодя, выцеженное сквозь зубы.

В мертвую тишину зала. Молчали даже насмешницы Керы, онемел рой вечно шумливых снов. Молчали так, будто подарок был несоразмерно тяжкой ссылкой. Пыткой, страшнее любых казней.

— Так помни — теперь твоя вотчина Элизиум и только! — Мом утвердительно качнул царским жезлом. Успел поправить съехавший венец. — Я желаю, чтобы вы поселились там с сегодняшнего дня… чтобы в полной мере насладиться. И не тревожьтесь — вас проведут, доставят вещи… о, вы ни в чем не будете нуждаться. Даже если Громовержец разгневается…

— Спасибо, — прозвенел робкий голосок Гестии. Она стояла рядом с Танатом поблекшая и уставшая, и новоявленного царька передернуло, когда он взглянул в ее лицо. Прочистил горло, сказал, покривившись:

— Будь благодарен за мою милость, брат. Вам теперь безопасно лишь в Элизиуме и…

Где еще — не договорил, будто поймал себя на ненужной откровенности.

— Так спасибо, — процедил Танат в ответ, — что не выбрал Тартар.

Взял Гестию за руку и зашагал к выходу из зала. Мом за его спиной задумчиво вперился в двузубец: попробовал поднять… мельком взглянул туда, где стояла Кора, и показалось: вздрогнул. Может, узнал пса?

Она невольно опустила ладонь на холку — погрузила в ядовитые туманы и во влажные лепестки асфоделей. Потом оказалось, что дворца вокруг нет, а есть только поляна где-то на окраине — заросшая бледно-золотистыми цветами и корявыми деревцами граната. Плоды падали, раскалывались, брызгая соком памяти — слишком алые…

Пес сидел совсем близко, глядел тоскливыми, ждущими глазами.

— Ты просто чудо, — сказала ему Персефона, вспомнив Гестию. Та вечно и всем говорила, что они просто чудо, и заливисто рассказывала, что «вот, у брата была такая коза, тоже чудо, только странное какое-то, она меня очень хотела забодать, но потом я достала медовых лепешек…». — Наверное, тебе бы понравились медовые лепешки. Жаль, у меня нет.

Пес глубоко вздохнул. Ткнулся носом в ладонь и начал выть — низко, раздирающе и жутко, будто высказывая накопившееся.