Индивидуум-ство

Бросаю рюкзак на пол. Включаю компьютер. Битый час вспоминаю логин и пароль для входа в учётку. Фоном думаю вязкие думы: мы работаем, чтобы жить? или живём, чтобы работать? и вольны ли мы в своём выборе?

Клацают стёртые мышки собачек Павлова – живущих, чтобы работать. Трещат допотопные клавиатуры. Трубки поднимаются и опускаются. Заученные по ГОСТу ответы произносятся с плохо скрываемой злостью. Юрисконсульты организации подают в инспекцию на саму организацию.

Всё идёт своим чередом.

Кроме одного.

Буквально за пять минут до обеденного перерыва я получаю выговор.

– Это Ваша обязанность! – надрывается начальница. – Ежеутренняя! Бордовый квадратик на календаре передвигать! Какое сегодня число, коллега?! А?! А?! Какое?! Вы мне тут глазками не хлопайте! Дурочку-первоклассницу не изображайте! Вы должны осознавать, что Ваша халатность может привести к ошибкам в документах! К проигрышам в судах! К штрафам! Повторяю – к штра-а-фам, упаси нас Всевышний! Вы это осознаёте?! А?! А?! Осознаёте?! А?!

Дёсны ноют. Ноют рёбра. Виски в тисках. До боли стиснув зубы, я осознаю, что вот-вот вскочу со своего места и заколю эту суку шариковой ручкой.

Забью дыроколом.

Прирежу линейкой.

Скальп сниму канцелярским ножом.

Выдрав с корнем провод, вмажу стационарным телефоном и отправлю в нокаут.

Весь яд скопившийся кэшбеком верну.

Лишь бы она рот свой закрыла.

– Безответственность! Без-от-вет-ствен-ность! В полной её красе! И почему я не удивлена?! И почему Вы молчите, коллега?! Почему не отвечаете?! Отвечайте за свои проступки! Отвечайте! Отвечайте!

– Заткнись! – срывая предохранительный клапан, отвечаю я. И со всех ног несусь успокаиваться в туалет. И остужаю щёки смоченной в болотной водице салфеткой. Дрожу. Дрожу. Пульсирую. Думаю: ненавижу работу! ненавижу! эту! грёбаную! работу! и начальницу неадекватную – тоже ненавижу!

Точно по щелчку – мышцы слабеют, обмякают.

Из правой ноздри, по верхней губе, в уголок рта, течёт тёплый ручеёк.

Жмурясь от истошной голубизны кафеля, сажусь на крышку унитаза. Засовываю скомканную бумажку в ноздрю. Закатываю рукава. Расстёгиваю рубашку, ослабляя давление на шею, теряя среди швабр и моющих средств верхнюю пуговицу. Считаю до ста двадцати трёх.

Вентиляционные решётки тарахтят, колотят в подкорку: что ты здесь делаешь? что? ты? здесь? делаешь? когда эти бессмысленные, изматывающие сражения закончатся? когда компромиссы с самой собой исчезнут за ненадобностью? уговоры, несуразный торг, ежедневное принуждение: ну сходи, сходи на работу, ну потерпи немножко, пока – …? пока – что?

Плыву в кабинет.

Медленно. Величаво. Расправив плечи.

Сверхчеловек.

Бомба в тысячу мегатонн.

Кровавая бумажка в носу дымится. Подошвы обугливают линолеум, прожигают пол насквозь. Стенки аквариума бегут узорами трещин. Дрожат. Дрожат. Пульсируют. Чахлый купол чахлого строения вот-вот обвалится.

Тревожные взгляды, лучи мигающих люминесцентных ламп сходятся в одной точке – на мне.

Одурманенной собственной храбростью.

Разнёсшей в междоусобице свою тщедушную изнанку, противоправно оккупировавшую достоинство.

Стоя, без спешки, пишу развязку. Выгребаю из тумбочки личные вещи. Скидываю их неаккуратной кучей в пасть рюкзака.

– Что ты вытворяешь, дрянная девчонка?! – визжит начальница из оборудованного ветошью урочища. – Кем себя возомнила?! Борцом с режимом?! Мятежником?! А?! Выскочка! Заноза! Агрессор! Иуда! На, на, загребай правду, насыщайся последствиями: с сегодняшнего дня ты в опале! Да я на тебя докладную… Да я с тебя объяснительную… Да ты у меня…

– Нахуй иди.

Заявление на увольнение взмывает вверх, к потолку – и, покачиваясь, приземляется чётко в горизонтальную ячейку для документов.

Эффектно, чёрт возьми.

Нога с силой отталкивает кресло на колёсиках – и папки в шкафу, издав жалкий скрип, водопадом обрушиваются на старый линолеум, на отвалившийся подлокотник упавшего стула.

Чёрт возьми, как эффектно.

Моё самосокращение, мой уход, моё оргазмическое удовлетворение сопровождает раскат громового молчания.

Не семнадцать тридцать.

Не темнота.

Воздух на улице не кажется прохладным и свежим. Пахнет озоном и бешенством. Тянет серным букетом дымовых шашек.

Двусторонняя ярость – тех, кто в кольчуге и тех, кто гол, – липнет к коже, как мошкара.

Где друг? Где враг? Нужно ли вступать в строй? Самоотверженность и здравомыслие – понятия противоположные?

Траурная, безветренная серость завладевает городом, покрывает его от края до края грязным палантином. Небо-потолок обрушивается аспидным маревом на беспорядки, на лозунги, на транспаранты. Поглощает фонари и крыши высоток.

– Долой! Долой! Долой!

Будущее расплывается, точно акварель на промокшем холсте.

– Ложь! Ложь! Ложь!

Сивые кляксы. Размытые линии.

– Свобода! Свобода! Свобода!

Никаких гарантий того, что рисунок всё-таки выйдет из-под кисточек многочисленных художников. У всех и каждого корчится в сердце стойкое предчувствие приближающегося пиздеца.

Силы исчезли.

Исчезли силы.

Во мне – усталость, усталость, усталость.

Шарф душит. Нос не дышит. Ремень сдавливает внутренности.

Состояние мутное, в хлам обдолбанное.