Инквизиция, ересь и колдовство. «Молот ведьм»

Десятая история из «Катципори» Михаэля Линденера посвящена «одной вспыльчивой и злой бабе», которая ругалась так свирепо, что могла сравниться в этом даже не с ландскнехтом, а с доппельзолднером (солдатом на двойном жаловании, вооруженным двуручным мечом, задача которого заключалась в том, чтобы обрубить копья выстроившегося в боевой порядок противника) и капитаном (ein heftiges, böses Weib; die fluchte so grausam und nicht allein wie ein Landsknecht, sondern wie ein Doppelsöldner und Hauptman). На уведомление о том, что сквернословие будет отныне строго караться, она отреагировала непристойной тирадой с налетом богохульства: Potz Marter! Wer ist der, der solches von mir gehört hat

?[421]. Далее интрига повествования доводится до логического конца: дама, уже будучи наказанной за эту выходку, кляла себя последними словами по дороге домой, чем только усугубила наложенный штраф.

Сюжет двух нарративов практически идентичен, он повествует об использовании обсценной лексики в нарочито неподобающей обстановке — в церкви на богослужении (Инститорис) и на объявлении постановления городского совета (Линденер). Ведьма в церкви отвечает священнику (и через того самому Господу Богу), «злая баба» (нем. böses Weib

— это словосочетание часто использовалось и для обозначения ведьм) выдает непристойность в тот момент, когда от нее ожидают клятвы (в сущности, она ее и произносит, правда, заменив имя святого-гаранта замысловатым ругательством). Оба повествования выстраивают близкий образ главной (анти)героини: в первом случае прямо подразумевается ведьма (malefica), во втором — речь идет о злой женщине, порочностью своей превосходящей большинство мужчин (характеристики обеих можно рассматривать как близкие и, возможно, взаимодополняющие, так как благопристойная ведьма — нонсенс). Оба персонажа тождественны (анти)героиням двух рассмотренных ранее нарративов — ведьме из «примера» о злоключениях батюшки Гефлина и двум злющим соседкам из шванка Паули. Действительно, типологически все образы очень близки и строятся на сущностном парадоксе, получающем дальнейшее развитие в конфликтной ситуации: первая ведьма стремится попасть на исповедь, где и признается в колдовстве, вторая — присутствует на мессе, в ходе которой бормочет непристойности (по предварительному уговору с нечистым, по мнению Инститориса), две благочестивые (fromme — sic

!) прихожанки намеренно вредят друг другу, не останавливаясь даже перед нанесением физического вреда, и, наконец, злая и невоздержанная на язык «баба» провоцирует на конфликт власти, добиваясь прямо противоположного результата. Какие-либо личностные характеристики в этих историях утрированы с тем, чтобы подчеркнуть двойственность — в пространстве нарратива мы сталкиваемся не с людьми, но только с действующими лицами и все, что нам о них сообщается должно обеспечить воспроизводимость этой истории[422]. В этом заключается своеобразная логика устного сообщения, она сохраняет свое действие даже будучи опосредованной письмом, поскольку авторы текста (как шванка, так и демонологического трактата) находятся в поле ее действия в той мере, в какой они сами пересказывают услышанное от других (показания, слухи, рассказы о виденном). Как нам представляется, описанный А.Я. Гуревичем на материале назидательных «примеров» высокого Средневековья «эффект давления аудитории на авторов» следует понимать как эффект устной коммуникации, который предполагает использование таких характерных черт, как лаконичность образов и ситуаций, позволяющих сохранять информацию даже без письменной фиксации[423]

. Наши источники свидетельствуют о том, что в текстах XV–XVI вв. этот эффект продолжал сказываться в полной мере. Перефразируя название одной из глав известной работы американского историка культуры Р. Дартона, в пространстве Malleus Maleficarum инквизитор пересказывает сказки (вернее — слухи и подозрения, которые соответствуют его концепции maleficia), услышанные им от крестьян и горожан. Судя по характерным оговоркам, относительно дальнейшей судьбы обвиняемых в злонамеренном колдовстве, многие из его современников не были склонны верить подобным заявлениям, что порождало существенную напряженность в отношениях Генриха Инститориса и местных властей. Вместе с тем не вызывает сомнения то, что некоторые из experientia включали в себя элементы, вызывающие доверие у потенциальной аудитории, которые можно охарактеризовать как признаки социальной верификации.