Иннокентий Смоктуновский. Без грима

Реставрировать время, наверное, невозможно, как невозможно войти в одну и ту же воду дважды. Но ничего не уходит безвозвратно. История и время растворяются у нас в крови, и «как в прошедшем грядущее зреет, так в грядущем прошлое тлеет…»

Когда я сегодня читаю Достоевского, то в данный момент его герои мне ближе, чем, предположим, люди, с которыми я еду вместе в автобусе.

В какое-то время возникает интерес к Шекспиру, и все повально ставят и экранизируют «Гамлета» и «Лира», то – к Достоевскому, то – к Чехову…

Важны идеи! Важно, ради чего ставится тот или иной спектакль или фильм, играется та или иная роль. А идеи, как известно, «носятся в воздухе», то есть их рождает конкретное время.

Сейчас принято говорить о возросшем уровне зрителя. Сейчас публика более сообразительна и вместе с тем более нетерпелива, чем раньше. Два акта в театре – это норма, три часа – это уже много. Театр идет на купюры в длинных классических пьесах. Зрителю достаточно намека. Он отвык от постепенного развития психологического действия. Сегодня человек сидит у себя дома, пьет чай и смотрит по телевизору, как на Луну высаживается другой человек. Что же после этого может сделать один актер на сцене? Как достичь чуда, когда «расплавленный страданьем крепнет голос, и достигает скорбного накала негодованьем раскаленный слог»? Сегодня трагедии играются как драмы, с логическими переходами и тихими, завершающими концами. Ведь чтобы сыграть трагедию, нужна готовность зрителя «услышать» трагическую ноту.

Впрочем, сейчас реакция зрителя совершенно другая, чем, предположим, в середине 1960-х годов. Я проработала более 20 лет в театре, почти каждый вечер выхожу на сцену и слышу, как время меняет восприятие зрителя. В середине 1960-х годов зрителей привлекала острая форма: свет, неожиданные фронтальные мизансцены, обращение в зал, крик – как крайняя точка самовыявления, монтажный кинематографический строй сцен и т. д. В это время возник, например, Театр на Таганке со своей эстетикой и непохожестью на остальные театры. На Таганке все эти поиски новых форм были отображены полностью. В начале 1970-х годов зрителя стало интересовать острое слово: то, что говорилось в тесном кругу друзей, зритель слышал со сцены и с экрана. В это время ставился диагноз социальным болезням общества, искались корни, причины этих болезней… Сейчас, когда диагноз ясен, надо лечить эти болезни. Лечить можно, по моему убеждению, только искусством, духовностью, формированием души.

«Бум» в театре кончился, зрители перестали приходить в театр за ответами на бередящие душу вопросы. Поиски социальных откровений сегодня в публицистике. «Властители дум» сегодня не в театре. Но где? Писатель пописывает – читатель почитывает; актер «выкладывается» – зритель аплодирует и спокойно идет домой. Что это? Усталость души, закрытость и – как самозащита – равнодушие? В театре зритель не включается в творческий процесс действия, не следит за непрерывностью, точной психологической разработкой образа большими актерами, а холодно отмечает недостатки спектакля и реагирует только на сильно действующие грубые акценты.

Актеры такого уровня, как Смоктуновский, давно ушли вперед от запросов такого зрителя, но, к сожалению, упустили на каком-то этапе формирование его сознания.

А в последнее время мы излишне увлеклись заседаниями, административными преобразованиями, сменой лиц на местах и терминологией, забывая, что главная наша задача – я говорю в первую очередь об актерах – это пробуждать души. Ведь русское искусство всегда со знаком «SOS» – «спасите наши души».

Чтобы общественные идеи внедрились в душу, газетных и административных перестроек мало. Хотя понимаю, что это тоже нужно. Но ведь от того, что мне будут платить больше, от того, кто и в какой форме будет руководить, – актер не заиграет лучше…

Нужно общее усилие духовной перестройки, пробуждение интереса к творческому мышлению…

Но врачевать души могут только очень честные, понимающие свое назначение люди. Через индивидуальность, а не через стереотипы массового сознания можно сегодня решать наши задачи – и в искусстве, и в общественной жизни.

Я, признаюсь, скучаю по старому подробному, несуетному театру, по длинным, в пять актов, спектаклям, по закрытому занавесу перед началом, за которым ожидаешь чуда, по бумажным листьям, по кубкам из папье-маше, по актерским паузам, по тому театру, где Мольера ставят не так, как современную пьесу…

Я скучаю по спектаклям и фильмам, которые меня потрясали в детстве и юности…

Я скучаю по «Идиоту» с участием Смоктуновского…

Говорят, всему свое время…