Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

Дослушав «Manchester et Liverpool» до конца, Александр Иванович встает с кровати, выключает телевизор и подходит к столу, за которым работал Иосиф. Впрочем, он всегда не вполне считал то, чем занимался его сын, работой. Неоднократно говорил ему, что лучше было бы все-таки найти себе настоящую работу, с фиксированной зарплатой, ежеквартальными премиями, социальными гарантиями, потому что стихи приносят только несчастье, а денег так и вообще не приносят.

Это подобно тому, как Иван Павлович Ювачёв, вознося указательный палец к небесам, говорил своему сыну – «до тех пор, пока ты будешь Хармс, ты будешь несчастен».

Александр Иванович садится к столу, на котором отпечатались черные резиновые наконечники ножек пишущей машинки Иосифа.

И в это же самое время в доме Профферов в Анн-Арборе Бродский тоже садится к столу.

Нет, попытка повторить свой питерский закут в полутора комнатах или «рабочий кабинет» в Норинской здесь даже и не предпринималась, хотя, конечно, кое-какие детали узнаются сразу.

Пишущая машинка.

Портрет отца в кителе.

Двойной портрет матери и отца в рамке под стеклом.

Портрет Уистена Хью Одена.

Початая бутылка Johnnie Walker (хотя варианты возможны).

Блокноты (в одном из них мы узнаем тот самый, в который Иосиф что-то записывал во время оформления багажа в Ленинграде).

Настольная лампа в викторианском стиле.

Радиоприемник Sony.

Бюст Пушкина.

Сборники американской поэзии.

Разбросанные в беспорядке черновики.

Иосиф обводит взором все эти предметы.

Вставляет в машинку лист бумаги:

Пора. Я готов начать.

Не важно, с чего. Открыть

рот. Я могу молчать.

Но лучше мне говорить.

О чем? О днях, о ночах.

Или же – ничего.

Или же о вещах.

О вещах, а не о

людях. Они умрут.

Все. Я тоже умру.

Это бесплодный труд.

Как писать на ветру.

Кровь моя холодна.

Холод ее лютей

реки, промерзшей до дна.

Я не люблю людей.

Внешность их не по мне.

Лицами их привит

к жизни какой-то непокидаемый вид.

Что-то в их лицах есть,

что противно уму.

Что выражает лесть

неизвестно кому…

Спустя три года в этой же комнате в доме Профферов поселится еще один русский писатель, чье сочинение «Школа для дураков» высоко оценил сам Набоков, что уже само по себе было событием невероятным.

Он будет сидеть за этим же столом, вот разве что предметы, его окружающие, будут совсем иными. То есть, их почти не будет – никаких фотографий pour memoire, никаких книг и электрических приборов, только записные книжки, аккуратно сложенные в стопку, и стакан с карандашами.

Говорят, что таким же образом, с помощью блокнота и карандаша, с вечностью разговаривал и великий Ингмар Бергман.

Эпод (заключение) Шестнадцатого Эписодия

Произносится хором неподвижно. Также может рассматриваться как «Deus ex machina» – неожиданный и нарочитый поворот событий, для придания предшествующей главе дополнительного смысла. В данном случае носит авторский характер.

Саша Соколов (Александр Всеволодович Соколов (1943 г.р.) – прозаик, эссеист, автор «Школы для дураков», «Между собакой и волком», «Палисандрии», «Триптиха»).

Он подобен кустодии, той самой страже при Вратах Иерусалимского Храма, надменен, пунктуален, немногословен, всем видом своим призывает к смирению. Он предваряет части, или эписодии, текста, содержит краткое их описание, а также эпиграф, он же – посвящение, впрочем, порой и овеваем тончайшей папиросной бумагой. И вот, щелкнув каблуками, рекомендуется по-армейски кратко и по-прусски четко, презрительно сжав при этом губы: «Шмуцтитул, от немецкого Schmutztitel». Опять же отмечает дни служения грифелем на деревянной доске, хронометрирует некоторым образом, «пе-ре-чис-ля-ет».

Например:

– Тысяча девятьсот девяностый год от Рождества Христова.

Весьма убогого обличия печатный продукт – горчичного оттенка дешевая газетная бумага, подслеповатый шрифт, рассохшийся до состояния янтарной пыли типографский клей.

Это, соответственно, «минусы»!

Но не без «плюсов», к которым следует отнести твердую глянцевую обложку и немыслимый тираж в 75 000 экземпляров, отпечатанный в Твери, скорее всего по инерции, агонизирующей советской книгоиздательской индустрией.

Шмуцтитул абсолютно пустынен и угрюм, чем-то даже и напоминает бетонный забор где-нибудь в предместьях Коптева или Тимирязевского парка.