Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

«Впервые в Коктебель привезли родители, неизбежное участие в фанатичном сборе сердоликов в Лягушачьей бухте и походах на Кара-Даг с местного производства кислым вином, голые ночные купания, посещения летнего кинотеатра в Литфонде и, вероятно, тогда же родившийся замысел пересечь Черное море на надувной лодке». Теперь это Черное море можно наблюдать с высоты горы Планеристов (она же Клементьева) и пересекать его взглядом неоднократно.

Мысленно пересекать: «С чего все начинается? Начинается все конечно же с какого-то звука. Далее необходимо сделать сочетание звуков. Главное же интонация! У меня нет иногда первой фразы, но есть слова, из которых выстраивается целый ряд. Если же я ощущаю какую-то тупиковую ситуацию, то я ложусь спать на пять минут, и когда я просыпаюсь, то решение бывает найдено».

После дневного сна решение было найдено интуитивно, и мы отправились в пионерлагерь, расположенный в распадке между Тепсенем и подошвой Сюрю-Кая.

Тут, разместившись в амфитеатре, составленном из густо выкрашенных масляной краской скамеек, и обсудив местное предание о том, что где-то здесь, в предгорьях Кара-Дага, находится настоящая могила Александра Пушкина (Лермонтов-то, само собой, похоронен на Кавказе), Соколов приступил к чтению главы первой «Школы для дураков».

«Так, но с чего же начать, какими словами? Все равно, начни словами: там, на пристанционном пруду. На пристанционном? Но это неверно, стилистическая ошибка…»

Воображение незамедлительно рисует некую станцию – весьма унылую, выжженную солнцем, полупустую, само собой, пропахшую креозотом и самсой, которую тут же продают чистоплотные крымские татары. Поймав интонацию, Саша предлагает продолжить съемки на железнодорожном вокзале Феодосии, куда он прибыл еще из Киева, так как пробирался в Коктебель через Украину. Услугами авиационного сообщения принципиально не пользуется.

Итак, тут нет пристанционного пруда, но есть сувенирные ларьки, в которых можно встретить запаянного в целлофан циклопических размеров краба и рыбу-ежа, напоминающую гигантский репейник, а еще на этой станции играет духовой оркестр местной феодосийской милиции.

Саша продолжает читать: «Хорошо, тогда я так и начну: там, на околостанционном пруду. Минутку, а станция, сама станция, пожалуйста, если не трудно, опиши станцию, какая была станция, какая платформа: деревянная или бетонированная, какие дома стояли рядом, вероятно, ты запомнил их цвет или, возможно, ты знаешь людей, которые жили в тех домах на той станции?»

Попытаемся смонтировать эти сменяющие друг друга планы, представив их поэпизодно.

Эпизод первый – в кадре возникает один из обитателей станции Феодосия, который сначала пытается дирижировать духовым оркестром; а затем весьма нетвердой походкой подходит к Соколову и просит у него закурить.

Эпизод второй

– мальчик лет пяти-шести долго и задумчиво смотрит в камеру, взгляд его ничего не выражает, что и дает возможность предположить, что это и есть Витя Пляскин.

Эпизод третий – Саша эмоционально разговаривает по мобильному телефону, чем привлекает к себе внимание местных жителей, столпившихся у подножия памятника Сергею Мироновичу Кирову.

Эпизод четвертый – Саша стоит у дороги, по которой вереницей проезжают велосипедисты. Они танцуют на седлах, с трудом ломают передачи, а их улыбающиеся лица озаряет красное закатное солнце…

В тот день в Коктебель мы вернулись затемно.

Собрались на кухне.

Холодильник не предвещал ничего хорошего, предвещал – морозильник.

Тема Бродского тогда возникла кто-то сама собой.

Вернее, к Иосифу перешли после воспоминаний Соколова о дяде Сереже Довлатове, воспоминаний, кстати, очень теплых, что при его сдержанности, а также известной холодности было удивительно.

– Нет, с Бродскими не дружил.

– Почему?

– Не о чем разговаривать, о чем можно разговаривать с человеком, который в своей жизни не дочитал до конца ни одного романа!

– Неужели! Ведь в Штатах Бродский по сути «рулил» всей русской эмигрантской литературой!

– Одно другое не отменяет.

– Ты (мы перешли на «ты») обиделся на него за то, что он не напечатал твою «Школу» и перепутал тебя с Марамзиным?

– Нет, – вот она набоковская надменность и безразличный взгляд, устремленный мимо собеседника, – это нормальный ход, питерская мафия – она такая. Ленинградцы в эмиграции всегда были очень активны, казалось, что их больше, чем на самом деле… Я ему почему-то не понравился. Думаю, есть две причины – во-первых, я был не из Ленинграда; во-вторых, я шел точно по его стопам – с разрывом в три года. Этот разрыв как раз соответствовал разнице в возрасте. Я стал жить в его бывшей комнате… Меня тоже чудесно встретили, тоже устроили учительствовать в колледж, была такая же пресса.

– Тебе не нравятся его стихи?

– Ну почему же, мне нравится музыка его ранних стихов.

На следующий день мы просто гуляли по пустынному Коктебелю.

На набережной из динамика, привинченного к фонарному столбу, доносится – «уходи, дверь закрой, у меня теперь другой, мне не нужен больше твой номер в книжке записной».