Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

Более того, вызывает раздражение своей претенциозной нищетой, рискует быть употребленным по не имеющей к изящной словесности надобности, если бы не одно краткое, почти нечитаемое посвящение, вынесенное в правый верхний угол: «Слабоумному мальчику Вите Пляскину, моему приятелю и соседу».

Вялотекущая шизофрения.

Раздвоение личности.

Богатое воображение, к услугам которого мы и прибегнем, чтобы переместить события из 1990 года в 2007.

Ну что сказать – шмуцтитул встречает нас так, будто эти самые годы и не пролетели! Разве что изрядно обветшал, но не потерял своего худородного достоинства.

Итак, что же произошло осенью 2007 года?

Саша Соколов неожиданно оказался в Коктебеле.

«Изрядно!» – иначе и не скажешь.

Впрочем, нет, можно сказать словами Якова Борисовича Княжнина (1740–1791):

– Был бы гвардии он завтра ж капитан.

– Того не надобно; пусть в армии послужит.

– Изрядно сказано! Пускай его потужит…

Да кто ж его отец?

Отец – Всеволод Соколов – разведчик.

Мать – Лидия Соколова – разведчица.

«Пускай его потужит!» – воистину.

Квартировал в доме бывшего СМОГиста поэта Владимира Алейникова (1946 г.р.), видимо, по старой дружбе.

Пауза обещала стать МХАТовской – Саша долго не появлялся.

Единственным известным на тот момент фотографическим изображением автора «Школы для дураков» был знаменитый «квадрат» Валерия Федоровича Плотникова, на котором Соколов, будучи облаченным в старого образца австрийскую шинель с отстегнутыми погонами, неотрывно смотрел в объектив фотокамеры.

Взгляд этот навевал ощущение запредельного.

При взгляде на эту карточку конца 80-х, неоднократно предпринималась попытка понять, что же это на самом деле за человек – курит трубку, носит шляпу, увлекается игрой в шахматы, немногословен, предпочитает дорогой французский коньяк и кофе, в меру учтив и абсолютно закрыт, надменен, само собой?

Вот разве что старорежимная австрийская шинель входила в этот ребус с каким-то своим особым смыслом, или не входила вообще!

О надменности.

Это столь необходимое каждому великому русскому писателю качество было унаследовано Соколовым от бабушки Антонины Александровны, той самой, которой, по словам Саши, был посвящен в годы оны знаменитый романс «Отцвели уж давно хризантемы в саду…».

Далее по тексту: «Как и всякая уважающая себя полька бабушка была жестокосердна, много курила, читала французские романы и любила только меня – своего внука. Остальных же детей она не любила, потому что они были слишком шумные».

Наконец в комнату вошел Соколов.

Сделал это бесшумно, улыбнулся, поздоровался весьма сдержанно, отхлебнул из огромной туристического назначения кружки, как тогда могло ошибочно показаться, чай, завел разговор о синематографе, на который я реагировал как-то вяло и не вполне умело, видимо, не имея на тот момент никакой возможности избавиться от навязчивого образа проклятой австрийской шинели с оторванными или отстегнутыми погонами.

Однако вопрос о необходимости сценария и его роли в кинопроизводстве меня отрезвил.

Прекрасно отдавая себе отчет в том, что подобный ответ имеет все возможности завершить наше знакомство (ведь я приехал снимать Саше кино), изрек что-то типа:

– Думаю, что в документальном кино сценарий вообще не нужен, а в игровом только как официальная бумага для дающих деньги на производство.

Саша вышел из комнаты – как впоследствии выяснилось, для пополнения содержимого своей кружки – и по возвращении произнес фразу, во многом все расставившую на свои места:

– Это очень хорошо, что нет никакого сценария!

Лишь несколько дней спустя, когда мы поставили камеру в Тихой бухте и начали съемку, Соколов пояснил:

«Сюжет – меня эта сторона литературы никогда не увлекала. Сюжет – это надуманная вещь, сюжет – это на продажу. Для меня важно, как работает язык, этот своего рода лингвистический танец. Если бы я родился в другое время, в другом месте, в другой семье, я бы стал композитором, потому что язык одна из форм музыки. И, наконец, все зависит от состояния, ноты…»

Стало быть, речь идет о поиске состояния, в котором не может быть ничего заданного, в котором все возникает из ниоткуда или не возникает вообще.

В этом смысле, как думается, литература необычайно близка к неигровому кино, когда сценарная заданность оказывается данью формату и, соответственно, не может звучать. Саша поднимается на гору Клементьева и слушает, как на теплом октябрьском ветру звучит, точнее сказать, скрипит планер, установленный здесь в память о покорителях Коктебельского неба.

Садится на облупившийся бетонный постамент, закуривает.

Состояние найдено?

Не исключено; другое дело, в какую форму оно должно быть облечено?

Например, в форму воспоминания, предполагающего традиционное в данном случае предуведомление типа: