Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

Троица вылетела в Голливуд. Они приземлились на маленьком аэродроме, прилетев туда на самолете, похожем на сигару. У трапа их встречала машина. Новых гостей Америки очень интересовали американские студии. У Нильсена буквально горели глаза — он очутился в стране своей фантазии. Из всей троицы он единственный говорил по-английски. И ему же одному захотелось запечатлеть все на пленку. В дорогу он взял с собой одну из первых ручных кинокамер «Айко». Он еще не приладился к ней, и поэтому при съемке рука дрожала. Глазок камеры все время заглядывался на женщин, залезал под юбки, как завороженный следил за американскими автомобилями, сновавшими взад и вперед по бархатному асфальту, как будто обшаривали или щупали женское тело, в роли которого выступала благодатная американская земля. Нильсен упирался зрачком камеры в верхушки высотных домов, в яркие огни рекламы. Их возили по всем голливудским киностудиям. Глазок камеры подобострастно смотрел только на Шумяцкого. Маленького Эрмлера видно не было. Он повесил себе на шею фотоаппарат и безостановочно щелкал виды Голливуда. Маленький наивный дурак. Увидев у гостиницы негра-швейцара, он подбежал к нему и начал горячо трясти руку — негр смотрел на белого как на идиота. Он не знал, что это игра в интернационал.

Потом их повели на виллу к Дугласу Фэрбенксу-младшему. Голый парень, в одних плавках был так хорош собой, что глазок камеры уставился на него как на Аполлона, жадно запоминая каждый сантиметр его кожи, пока не облизал сверху донизу. Это была живая голая звезда. Потом зрачок заполз на плечи какой-то девицы, сидевшей в одном закрытом купальнике, перед Дугласом Фэрбенксом-младшим, стремительно скатился с ее плеч на пол и поскакал дальше. Потом сразу наступила ночь. Они уже были где-то в ночном городе — и было так хорошо.

Их пребывание было коротким и бесшабашным. Они встречались с Чарлзом Чаплином, который подарил Нильсену ракетку для тенниса. Нильсен видел Кэтрин Хепберн, и они друг другу понравились. Он тоже хотел бы покрасоваться голым перед этой девушкой. Но рядом был Шумяцкий, который ходил, не снимая шляпы, отчего создавалось впечатление, что он в ней даже спал. Экий идиот. Дни пребывания пролетели незаметно, и они вернулись обратно к себе на родину. Каждый вынес из этой поездки разные уроки.

Нильсен один сфотографировал какие-то виды Голливуда, успел проявить пленку, но больше ею не пользовался. Не успел. Эта пленка 60 лет пролежала под спудом и больше никому на глаза не попадалась. Детали их поездки были забыты.

На одной из коротких встреч с Дунаевским Шумяцкий неожиданно спросил его, может ли он написать гимн кино. Исаак Осипович поинтересовался:

— Но ведь у нас нет праздника кинематографистов?

— Вы представляете себе, как это можно сделать? — уточнил Шумяцкий.

Дунаевский ответил с улыбкой:

— Конечно.

Дальше события в мире кинолитературы и большой политики развивались параллельно. Шумяцкий мимоходом узнал, что Ильф и Петров получили задание отправиться в Америку и вернуться оттуда с разоблачительной книгой о жизни в США. Зачем отпускали Ильфа и Петрова, было понятно. Нужно было сложить советский миф об Америке как о стране несчастья. Пропагандистской машине требовался набор фельетонов и скетчей, талантливых и забавных, как «Двенадцать стульев». «Чем смешно писать об СССР, — резонно рассудили в ЦК, — пусть лучше едут к врагам и смешно пишут о них». Америку следовало опорочить.

Кто-то в политбюро решил сделать из двух стареющих одесситов бомбу замедленного действия. Ильф и Петров узнали об этом не сразу, а когда узнали — возгордились. Партия сделала на них свои ставки, и они не собирались этот шанс упускать. Но распорядились им довольно оригинальным способом.

Книгу скетчей назвали «Одноэтажная Америка». Ильф опять позвонил Дунаевскому, они дружили, и весело сказал, что они собираются писать письмо Сталину.

— Кому? — не понял Дунаевский.

— Сталину.

— Зачем? — испугался Дунаевский.

— Нужно, — уклончиво ответил Ильф.

— Приходи ко мне, расскажешь, — сказал Дунаевский.

Ильф пришел без Петрова.

— Ну, как ты съездил? — спросил Дунаевский. Они прошли в кабинет. Дунаевский сел за рояль, сыграл какой-то смешной марш. — Рояль приветствует тебя. Рассказывай.

Ильф сообщил:

— Мы уже написали письмо Сталину.

— Зачем?

— Нам посоветовали.

— Кто?

Ильф назвал фамилию тогдашнего руководителя писателей.

— Но он с кем-то советовался в ЦК. Я так думаю. Нас попросили написать Сталину о том, что строить новую кинофабрику на юге страны не нужно и даже вредно, в Америке уже жалеют, что построили Голливуд.

— Но это же против Шумяцкого! — выпалил Дунаевский. В то время, чтобы идти против Шумяцкого, надо было обладать большой смелостью. Это значило автоматически лишить себя заказов и сотрудничества с кино. — Вас попросили это сделать?

— Нет, не просили, — сказал Ильф, — но вообще-то намекнули, что было бы неплохо определенные тезисы изложить товарищу Сталину непосредственно, а не Шумяцкому. И потом, в Америку нас посылала партия, а не Шумяцкий.